Мы вышли покурить на 17 лет…

Я хорошо рассмотрел их. Парень оказался взрослым — лет тридцати на вид. Издали он выглядел моложе. Вороные волосы были прямыми, длинными, без единого завитка. Редкая щетина на щеках и подбородке оттеняла бледность узкого костистого лица. Через лоб пролегла глубокая морщина, похожая на след ножа. Сам он был высок и худ, но при этом казался широкоплечим. Хотя, возможно, плечи формировал приталенный покрой его плаща или, скорее, кафтана, украшенного черными металлическими застежками — по типу красноармейской шинели с «разговорами». Галифе или шаровары уходили в сапоги офицерского образца.

Покойнику желают — покойся с миром. Тот парень выглядел так, будто до конца принял в себя это пожелание для мертвых. Его лицо не выражало ни волнения, ни страха, ни любопытства. Оно было неподвижно, безжизненно, как фотография на могильном памятнике.

Девушка была иссиня, по-цыгански черноволоса. Она словно бы не замечала нас, подобно слепой прислушивалась к тому, что должно произойти. На ней был такой же бархатный кафтан, только побрякушек больше, какие-то птички, змейки. Я не видел раньше такого мрачного макияжа — выбеленное лицо, черные тени, черный рот.

Славик выскочил как на сцену. Произнес, куражась: — Вы кто ж такие ебанутые-смешные?

Они молчали, эти странные двое. Я пытался встретиться с парнем глазами, но у него точно не было взгляда.

Он коснулся своей подруги и чуть повернулся — решил уйти. Поздно…

— Э-э-э! — Славик разъехался, как упавшая гармонь. — Куда, лохматый?! Я еще никого не отпускал! — резко схватил за плечо.

Все, что случилось дальше, произошло за считаные секунды, но я замедлю их, прокручу покадрово.

Парень чуть взмахнул руками, распахивая кафтан. Я увидел пояс, широкий, кожаный. На нем связку гвоздей — невиданно длинных, треугольного сечения, наподобие «костылей», которыми крепят рельсы.

Он сорвал с пояса гвоздь, вскинул его, как кинжал. Из натянувшихся манжет выскочили жилистые запястья. Рука была похожа на шеистого аиста с железным клювом.

Быстрым птичьим движением он воткнул гвоздь Славику в грудь, затем последовал хлесткий, кузнечный удар правой ладони и деревянный треск. Странно было видеть этот заколоченный в живого человека гвоздь с длинным обрывком черной нити возле шляпки. Парень проводил железо рукой, толкнул, и Славик обрушился на спину. На белой футболке выступила кровь.

Я смотрел на поверженного Славика. Он беспомощно разводил руками. Когда-то я уже видел на трамвайном круге у Южного вокзала мужика, угодившего под слетевший на повороте вагон. Наружу торчала верхняя половина туловища. И вот такая же вопиющая беспомощность рук…

Я перехватил взгляд темного. Точнее, наоборот, он сам нашел меня. Колебание век — подмигнул, словно узнал. Короткое движение скул напоминало улыбку. Странно было видеть проблеск эмоции на его лице.

— Ха-а-а-а-р! Х-а-а-а-р! — Не то хрипел, не то каркал на досках Славик. Осторожно трогал то одним, то другим пальцем гвоздь.

Как это он сказал мне: «Сродственники твои»… Да, мои! Я выпрямился. С какой-то дикой индейской гордостью оглянулся на «братву».

— Не, он не Кастет, — сказал до того молчавший Гена. — Он Исус.

— Шашлык, — поправил человек-кабан.

Сложно поверить — они смеялись. «Братва».

Удивительная пара переступила Славика, как лужу, сошла по ступеням. Их никто не задерживал. Зачем? Они были равны — «братва» и темные. Хищники, воины из разных кланов, которым нечего в данный момент делить.

А Славик выжил, и оклемался на удивление быстро. Со слов Виталия, за месяц. В зале он, правда, больше не появлялся, хотя вспоминали его долго — Шашлык…

Я благодарен тому событию. Оно снова вернуло меня в зазеркалье, из которого я так опрометчиво сбежал. Четвертый и пятый курсы я прилежно растил волосы, зная, что больше никогда не отрекусь от породы иррациональных созданий, исповедующих чудной облик.

Я нашел моих заброшенных школьных друзей. К счастью, они были на том же месте — на пляжах Муркока, где молочного цвета море, скалы из розового мрамора, а вместо песка толченая в прах кость. За несколько лет моего отсутствия в их жизни они разве что успели обзавестись женами и первыми компьютерами. Я снова пел им под гитару: — Мы вышли покурить…

Мой вид фактически не менялся последние семнадцать лет. С того самого сентября, как мне была явлена воинственная «родня», спецназ зазеркалья, я ношу только черное. В память о встрече. Но не кафтан — я не заслужил такого. (Мне же не придет в голову напялить краповый берет или боевую награду.) Меньше всего мне бы хотелось походить на ряженого самурая из «Великолепной семерки», крестьянина с украденной родословной, доспехами с чужого плеча. Впрочем, тому хватило сердца умереть достойно. Я пока что не уверен в моем сердце…

Единственное, лет пять еще я таскал на поясе кованые гвозди — подражание тем, которые увидел тогда в харьковском лесопарке.

Дом