Мы вышли рано, до зари

Алексей Петрович как бы видел сейчас все, что происходило там, за железной оградой посадочной площадки, и ему было нестерпимо больно от нежности к сыну, как две капли воды похожему на Таню, от нежности к своей Тане. Когда он занял кресло, сразу же стал искать через иллюминатор железную оградку, но лайнер стоял так, что нельзя было увидеть эту оградку, за которой все еще всхлипывала Таня с Сашком на руках.

Чтобы отвлечься от ноющей боли, он заставил себя думать о Сибири, в которой никогда не был, и даже оглядел с ног до головы своего соседа — корявенького, но разбитного мужичка.

Мужичок быстро освоил место, ощупал ремни, спинку и подлокотники кресла, кнопку принудительной вентиляции, открыл и закрыл выдвижной столик и, не отрываясь от этой работы, успел досконально и по-своему оценить Лобачева.

— Первый раз? — спросил он, доверчиво глядя на Алексея Петровича.

— А вы? — спросил Лобачев.

— Хм, — сказал мужичок и улыбнулся и прибавил. — Сейчас тронемся.

В самом деле, густо гудевшие моторы взяли октавой выше, и лайнер, качнувшись, тронулся. Мужичок поднял маленькую руку, как бы приглашая Лобачева следить за этой рукой. Когда самолет вышел на взлетную дорожку, набрал скорость, мужичок взмахнул рукой и с довольной улыбкой подал команду. «Пошел!» Именно в эту секунду Лобачев почувствовал, что машина отделилась от земли. Мужичок был очень доволен, что точно уловил этот момент. Он был доволен и горд настолько, что подмигнул Лобачеву. Да, этот знает все. И не только знает, но и готов все, что знает, объяснить любому случайному попутчику. До самого Омска, где ему надо было сходить, он все объяснял Алексею Петровичу.

— Облака, — говорил он, показывая в иллюминатор. — А счас над ими будем. — И все улыбался.

В небе он был как у себя дома. Когда поднялись над облаками, Лобачев спросил:

— Сибиряк?

— А как же, — ответил мужичок. — В совхозе работаю.

— Кем?

— Работал в магазине.

— Выгнали? — спросил Лобачев. Но его спутник не смутился, даже не перестал улыбаться.

— Как сказать, — ответил он загадочно и плутовато. Потом долго молчал, как бы не решаясь — выдавать тайну или погодить, не выдавать пока. Но не стерпел! Подтянулся к самому уху Алексея Петровича и радостно выдохнул: — На склад ставють…

18

Бухгалтер уже сердито похрапывал. Лобачев вскарабкался на свою вторую полку и лег, накрывшись «дружбой». Ему все еще не верилось, что он в Сибири, в этой далекой и огромной стране. Только с самолета по-настоящему увидел он, как огромна и как далека от Москвы эта Сибирь. А не верилось, что он находится именно в ней, что лежит на полке поперек ночной Ангары, которая утробно ворочается под днищем «Карла Маркса», не верилось потому, что кончился всего лишь третий день, а он вот уже где. И Москва, и Казань, и Свердловск, и Омск, и Новосибирск, и Красноярск, и даже Иркутск уже далеко позади, и к концу третьего дня к этому нельзя еще привыкнуть. В расслабленном сознании одно наплывало на другое — то солнечное утро в аэропорту Красноярска, Саяны в легком тумане, желтая бабочка на бетоне, клумбы в цветах; то влажная теплынь — этого уж никак не ожидал Алексей Петрович — в Новосибирском порту, то мягкий овал Таниного лица, то вся она с выгоревшими волосами, легкая и родная до последней крапинки на лице, а рядом Сашок — глазастый и как две капли похожий на маму. То этот инженер, низвергатель литературы, то, наконец, бухгалтер с потной лысиной, который храпел сейчас под полкой Лобачева, а то еще мужичок, которого «на склад ставють» и который всем был доволен — и собой, и облаками, и совхозом своим, и вообще всем на свете, не говоря уже о своем положении пассажира в божественном салоне лайнера «ИЛ-18».

Утром, когда Алексей Петрович открыл глаза, он понял, отчего проснулся, что разбудило его.

Мишка, Мишка…

Как припадочный — трогательно и задушевно, будто ничего в мире не произошло за это время, будто не дрыхнул он всю ночь на столике радиста, — пел этот голос.

Мишка, Мишка,
Где твоя улыбка…

Сволочь такая. А деться действительно некуда. Надо было вставать.

Над сопками, над их медвежьими спинами, поднималось солнце — чистое, но по сравнению с московским чуть-чуть приглушенное. «Карл Маркс» шел к причалу, к полудикой пристани Усть-Уда. С крыши побуревшего пакгауза метровыми буквами эта Усть-Уда взывала ко всему человечеству. «МИРУ — МИР».

Одни люди, большей частью женщины с мешками и корзинами, сходили на пристань, другие — наоборот — грузились на борт «Карла Маркса». Они делали это озабоченно, полностью сосредоточив все живое, что в них было, на этом вылезании на пристань и влезании на борт «Карла Маркса». А вокруг стояла красота, будто не тронутая еще с сотворения мира.

Бухгалтер сошел на берег, с неожиданной веселостью попрощавшись с Алексеем Петровичем. Когда теплоход отчалил, Лобачев пробрался в маленький, с чистыми столиками ресторанчик. На средней палубе, перед окошком буфета, было натоптано, намусорено. А в ресторанчике было чисто и тихо, почти безлюдно.