Мы живём на границе

Провожать Сергея на автостанцию, откуда они с матерью должны были добраться до Кисловодска и сесть в СВ, явились несколько сот человек. Мать Сергея улыбалась, жала руки, целовалась, плакала и благодарила, Сергея тоже целовали, жали ему руки и благодарили за что-то, и он целовался, благодарил и жал руки… А потом автобус тронулся, и Любка вдруг побежала за ним и упала, а Глеб поднял ее…

– Какой ужасной жизнью они живут… – сказала потом мать Сергею. Он сперва промолчал, но через какое-то время ответил мрачновато:

– Да. Зато настоящей…

…Он открыл глаза и улыбнулся маме, сидевшей на его постели. Поезд покачивало, покачивало…

– Сколько же ты вытерпел… – сказала женщина, катая головой. – Как же так… а я думала, что просто умру, умру… Ну ничего, – она вздохнула. – У нас, слава Богу, достаточно денег, больше нет этих хлопот с отцовским бизнесом (она говорила, что все продала, вспомнил Сергей), мы с тобой уедем. Уедем совсем, – с какой-то истовостью повторила она, – из этой проклятой страны, навсегда… У нас дом на побережье Бискайского залива, уютный, хороший, ты вырастать и решишь, как тебе дальше жить. А я буду спокойна… Пусть они грызут тут друг друга, пусть едят живьем, с меня хватит! И с тебя…

Сергей сел, поджал ноги. Повернулся к окну. За поднятой занавеской стояли вдоль горизонта редкие огни. Светила пошедшая на убыль луна, не алая, а желтая, обычная.

"А ведь я их предал, – понял Сергей. – Просто и легко. Даже не предал, а продал, как… как мой отец своих друзей, свое прошлое. Впрочем, они, наверное, даже этого не поняли, они за меня искренне рады… Что ж, Бискайский залив – это неплохо. Выучу французский или испанский, получу гражданство, буду жить и ни о чем не думать… Все просто!''

Он засмеялся, потому что все решил для себя именно в этот момент, и стало легко, как тогда, при виде пистолета, висящего сбоку крыльца.

– Ты что? – женщина засмеялась тоже, удивленно и радостно, просто потому, что у сына, кажется, хорошее настроение. – Сержик, ты что?

– Да так, ма, – Сергей обернулся, сел прямо, спустив ноги на пол, на дорогой ковер. – Ма, мы сойдем на ближайшей станции и поедем обратно. Поселимся в Святоиконниковской. А нашим деньгам найдется лучшее применение, чем в иностранных школах и кафе с магазинами. Собирайся, ма.

Женщина неуверенно улыбалась. И поняла вдруг, что ее сын говорит серьезно.

– Ты сошел с ума, Сережа, – с нервным смехом ответила она. Сергей вздохнул и улыбнулся ей ласково и печально:

– Ну что ж… Тогда я сойду один. Мне будет очень-очень плохо без тебя, ма. Но я останусь в "этой проклятой стране", даже если ты решишь забрать меня силой и наймешь для этого людей. Я хочу жить в настоящем мире. И я буду в нем жить и защищать его, ма. Я так решил.

– Ты глупый мальчишка! – болезненно вскрикнула женщина. Сергей покачал

головой:

– Я взрослый мужчина, ма… – и он вдруг улыбнулся: – К тому же – я так и не сыграл в одном спектакле!

Эпилог

– Благословите, отец Николай.

Молодой священник сделал над склоненной головой мальчика ритуальный жест и сказал негромко:

– Благословляю… Иди с миром, сын мой.

Но Глеб Семага не спешил уходить. Он покусал губу и с отчаянной настойчивостью выпалил:

– Отец Николай, мне надо исповедаться!

– ОЧЕНЬ надо? – уточнил священник. Мальчик кивнул. – Я тебя слушаю, Глеб. Что так гнетет твою юную душу? – он улыбнулся. Глеб немного растерянно огляделся:

– Здесь? А… в храм?

– А так ли нужно? – отец Николай присел та лавочку, указал место рядом с собой. – Или ты думаешь. Господь не слышит детей своих вне святых стен? Или считаешь, что ему и так не ведомы сое твои дела?.. Ну, говори? – он опять улыбнулся, ободряюще и ласково.

– Отец Николай, – Глеб сел рядом, – недавно я убил двух чело век. Одного – безоружного, просившего о помиловании…

…– Да, тяжкая история, даже для взрослого человека, – отец Николай посмотрел на умолкшего мальчика. – Тебя гнетет их смерть, Глеб?

– Нет, отец Николай, – медленно покачал головой Глеб. – Меня гнетет то, что я… РАДУЮСЬ их смерти! – он выпалил это и умолк, привалившись к стене. – Я плохой христианин,- сказал он после долгого общего молчания.