Мы живем неправильно

Дом, в котором нам предстоит жить и выпускать стенгазету, стоит на перекрестке двух проспектов, неподалеку от метро, с видом на вышку телебашни и мост через Малую Невку. Острым углом, уступами, в самой высокой точке имея двадцать два этажа. Окна как черная вода. Мы обходим с запрокинутыми головами, приглядываемся.

– Необычно, – говорю я.

– Чего тут только нет, – говорит Алекс.

– И как это все только держится, – вторит ему Тангенс.

– А это что за трубы и коленца вон там, наверху?

– Это алюминиевые банки, – осеняет меня. – Мне говорили, что он их использует в строительстве.

– Е-мое, я не пойду туда внутрь.

– А вон та штука точно сейчас рухнет. Ну, вот прямо сейчас. Она не может так стоять.

– Да она и не стоит. Она вертится.

– Зачем?

– Спроси у Арефьева.

– Этот дом, – высказывает предположение Тангенс, – опирается на ряд абстрактных философских идей.

– Так не бывает, – отметает Алекс. – Под надстройкой должен быть базис. А это что? – Алекс пинает носком сапога то место, где у других домов бывает фундамент. – На чем он стоит? На чем, черт подери, он стоит?!

Алекс криком пугает двух рабочих, сваривающих в траншее трубы.

– Чисто мыльный пузырь, – говорю я бездумно. – Шалтай-Болтай сидел на стене, Шалтай-Болтай сваарился во сне…

Два агента по недвижимости что-то набавляют друг другу на пальцах: оранжевая и ярко-красная помада, шапки-ушанки из серебристого искусственного меха, колготки с искрой, каблуки, острые, как иголки, ворохи бумаг примерзли к капоту машины. Грузчики таскают мебель. Оголтелые дети без перерыва крутятся на карусели и орут. Собака носится с палкой, разбрызгивая ледяную грязь. Мужчина в бархатном пальто до полу, закатив глаза, размеренно общается с двумя мобильниками: звонит то один, то другой. Лужи замерзают, небо синеет.

– Я не поеду на этом лифте.

– Тогда топай по этой лестнице.

– Какие все впечатлительные. Сразу видно, что по канату никогда не ходили.

– Как будто ты ходил.

– Да плевое дело, – усмехается Диодоро. – Да каждую ночь.

– Тогда вперед!

Тогда вперед.

22

Двадцать второй этаж причудливо упакован в стекло, больше похожее на тонкий полиэтилен или мыльную пену. Поверхность рябит, колышется, переливается радугами. Внизу видно город: перекресток двух проспектов, киоски, территорию охраняемого завода, железную дорогу, мост, вышку и далее до горизонта, а над ним – небо, исчерченное махровыми следами самолетов.

Идеи: сфотографировать всех детей до 6 лет. Выбрать президента дома. Построить во дворе баню. Тангенс смотрится в зеркало, по миллиметру выверяя линию шапки над бровями. Над этой линией – мозги, их надо упрятать под.

– Неужели придется выпускать журнал с пустыми листами, чтобы дети их разрисовывали? – расстраивается Алекс. – Позор.

– Давайте сами разрисуем, – предлагаю. – У нас явно получится лучше. Чур, я рисую за Мане, а ты, Алекс, за Магритта.

– Я не умею рисовать яблоки. Можно я нарисую свою подпись?

– Я могу нарисовать кривую, изображающую динамику доллара и евро, – говорит Тангенс.

– Замечательно. А я рисовать не умею, поэтому буду писать за Булгакова и Довлатова, – говорю я. – В их отсутствие должен же кто-то быть и. о.

Тангенс подходит к светящейся таблетке, осторожно опускает на нее голову в шапке и поднимает ноги. Он стоит на макушке.

– О-о! – кричит он. – Фотографируйте меня скорее!

– Наконец хоть что-то интересное, – говорю я, беру свой телефон, в котором есть также и фотоаппарат, и в этот момент он звонит.

Тангенс с грохотом рушится на пол.

– Алло! – шепотом говорю я.

– Алло, это Любовь из 356-й квартиры. Я бы хотела, чтобы моя история появилась на страницах вашего журнала.

– Сама, – уточняю, – она не появится. Ее надо будет записать. Вы умеете писать?

– Нет.

– Тогда ее запишу я. Приходите в редакцию, это на 22-м этаже.

– Нет, нет, – шепчет Любовь в трубку. – Лучше встретимся в кафе напротив, чтобы не привлекать любопытных взглядов раньше времени. Я буду в ярко-оранжевом пуховике.

23

Напротив – это через дорогу, на другой стороне проспекта. Проспект больше напоминает поле. До ближайшего светофора – метров триста в одну сторону. Оранжевый пуховик маячит впереди, но догонять не спешу. Кафе – дешевая забегаловка, Любовь уже сидит за столиком и пьет бумажный пакетик из бумажного стаканчика. Крашеные волосы собраны на макушке в незаурядно неаккуратный хвост, жидкие пряди свисают на лицо. Под оранжевым пуховиком – свитер цвета зеленки.

– Я хочу поведать вам, – говорит Любовь, – историю моего развода.

– Вы уверены? – уточняю я, заостряя диктофон. – А будет ли это интересно?

– Как же это может быть неинтересно? – изумляется Любовь. – У меня же двое детей.

– Отлично, – я мысленно ловлю себя на том, что использую словечки Арефьева (отлично, абсолютно, вероятно). – Но чем ваша история отличается от миллиона других таких же историй?

– Много чем! – утверждает Любовь. – Например, он не закрывал тюбики с зубной пастой. Неправильно держал ложку. А еще – он оставлял в раковине обгоRe: вшие спички.