Мы знали Евгения Шварца

Высоко ценил Шварц прозу А. И. Пантелеева за точные слова, за прекрасное знание детской психологии, за уважение к ребенку. Он и сам умел уважать маленького читателя и зрителя, взывая к тем чертам его сознания, которые предвещали в нем взрослого, и щедро «потрафлял» его любви к игре и зрелищу.

Он уважал литературу мужественную, без сантиментов и слащавой литературщины. Во многом сам романтик, он любил романтику, идущую от жизни, неотрывную от почвы действительности. В основе его поэтических «вымыслов» всегда лежала реалистическая, социальная, нередко острополитическая мысль. Его Ланцелот прямо, отважно смотрел в глаза Дракону, Ученый смотрел чистым, открытым взглядом в нечистые глаза своей Тени, — то были вызовы на битву. Шварц и в Андерсене любил поэзию жизни, прочно связанную с земной почвой.

Однажды я рассказал Евгению Львовичу, как моя маленькая дочка отозвалась об одной прочитанной ею новелле про Андерсена, в которой было много романтических условностей и сентиментальных мотивов (ночной дилижанс, таинственная спутница, вздохи и слезы — «маленькие алмазные капли»), но Андерсен нисколько не походил на создателя мудрых и сильных сказок. «Как грустно, — заметила девочка, — я думала, Андерсен совсем не такой».

Я рассказал про этот маленький эпизод Шварцу, и он, ни словом не отзываясь о новелле, сказал, что его «дорогой Ганс — Христиан» далеко не был ангелом и не носил крылышек. Потом он сказал, что искусство — всегда жизнь, а не колдовство и что его краски не должны быть такими красивыми, как на леденцах или в плохих цветных фильмах. Таким краскам не верят, особенно дети с их чистым, незамутненным, ненатруженным взглядом на мир и людей.

В молодости Шварц был актером. Став литератором, он никогда не порывал своих связей с театром. Все его пьесы написаны с точным сценическим «расчетом». На его пути ему посчастливилось встретиться с режиссером, который стал другом и истолкователем его пьес. Я говорю о Николае Павловиче Акимове.

Но и для Акимова встреча со Шварцем явилась важным событием. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что «Тень» стала для Акимова таким же спектаклем, как для Вахтангова «Принцесса Турандот». Без этого спектакля, поставленного впервые еще в предвоенные годы, трудно представить облик Театра комедии. Акимов превосходно передал на сцене чудесный стилистический сплав этой пьесы — сказки, но сыграл ее прежде всего как сатирический спектакль с глубокими социально — реалистическими корнями.

Мне посчастливилось видеть и другую талантливую постановку «Тени», созданную ныне покойным Густавом Грюндгенсом в 1947 году в Берлине на Камерной сцене Немецкого театра имени Макса Рейнгардта. В этом спектакле была гораздо обстоятельнее, чем у Н. П. Акимова, прочерчена романтическая линия пьесы — линия Ученого и Аннунциаты. В ту пору я жил и работал в Берлине, бывал на репетициях «Тени» и мог убедиться на премьере, как восторженно была принята пьеса Шварца прогрессивно настроенными немцами.

У меня сохранилось письмо, написанное Густавом Грюндгенсом незадолго до берлинской премьеры «Тени» (письмо датировано 29 марта 1947 года). В нем замечательный режиссер подробно характеризует исполнителей главных ролей и общий стиль постановки, делится своими тревогами и сомнениями. В этом письме содержатся чудесные характеристики образов пьесы, — говорится, что Аннунциата должна «звучать так чисто, как народная песня», что в Ученом должен жить дух «вечного стремления». В фигуре Тени режиссер хотел выразить нечто глубоко посредственное, «ничуть не демоническое, бледное, второстепенное». Мир, окружающий Тень, он видел, как «декадентский, который можно наилучшим образом подчеркнуть, ориентируясь на некоторые полотна некоторых французов эпохи «конца века» — от Мане до Тулуз — Лотрека». «Мои надежды направлены к тому, чтобы голоса Ученого и Аннунциаты, — иначе говоря, голоса живой и деятельной жизни, — пробились сквозь пестрый калейдоскоп», — так кончалось письмо Грюндгенса.

Вместе с тем Густава Грюндгенса тревожил вопрос о зрителе. «…Русский зритель, — писал он мне, — как я полагаю, естественно идентифицируется с Аннунциатой и Ученым… При постановке пьесы в Германии, особенно в Берлине (и особенно у посетителей берлинских премьер), это может оказаться не так». Получив это письмо, я поехал к Грюндгенсу. Мы долго говорили о пьесе, о Шварце, о чарующей силе его гуманизма. Мы решили, что Шварц в трактовке Грюндгенса должен покорить и завсегдатаев берлинских премьер. И мы не ошиблись.