Мыс Доброй Надежды

Каждое утро Петя просыпался первым и будил всех своим криком. Каждое утро залетал он в открытое окно бабулиного квартиранта, ел свой первый завтрак и дремал на насесте — спинке кровати. Потом он перебирался на кровать и завершал свой сон на одеяле в ногах у бабулиного квартиранта. А потом пел ему свое обычное «кукареку» и направлялся во двор.

А когда бабулин квартирант уехал и не взял петушка с собой, он несколько дней ходил под закрытым окном и все недоуменно звал:

— Ко! Ко! Ко!

И ни разу не запел, бедняга, — тосковал.

1962

ШУРКА РЕМЗИКОВ

Так, наверное, постепенно и выветрилась бы из памяти эта встреча, и забылся бы Шурка Ремзиков, если бы не вот какой случай.

На железнодорожной станции, которая находилась довольно далеко от города, куда я ехала в командировку, ждать автобуса пришлось что-то около часа. Час этот, чтобы он тянулся не так медленно, нужно было чем-нибудь занять.

Около кирпичной стены, на которой обыкновенным мазутом полуметровыми печатными буквами было написано: «Багажное отделение», собралась толпа. Протиснувшись вперед, я увидела, что в центре общего внимания были мальчишки-подростки, человек пять-шесть. Их вид и одежда могли бы послужить прекрасной натурой для художника.

Дело было летом, и мальчики оделись с таким расчетом, чтобы не слишком себя обременять. У некоторых были с собой школьные портфели, у одного висела через плечо потертая кирзовая полевая сумка, другой держал в руках новенький чемоданчик — такие обычно носят девушки-студентки да еще спортсмены — со свежими царапинами на блестящих черных боках.

Несомненно, эти добрые молодцы собрались в какую-то экспедицию или, наоборот, возвращались из далекого путешествия. Скорее всего можно было предположить последнее. Вид у компании был заметно помятый, да и сами участники ее глядели на белый свет повесив носы.

Тут же стояло несколько женщин, — очевидно, матери путешественников.

Перед всей этой группой важно прохаживался взад-вперед милиционер-железнодорожник.

Видимо, ждали кого-то еще.

— Видели робинзонов? — весело обратился ко мне немолодой мужчина, с которым мы приехали сюда в одном вагоне. — В Жлобине задержали. В Казахстан собрались. Целинные земли осваивать.

Я не успела ничего ответить, как раздался зычный голос:

— Расходитесь, граждане! Неужели у вас нет других дел, как толкаться тут?

Этому широкоплечему милицейскому старшине, видимо, было поручено решить судьбу робинзонов.

— Здорово, орлы! — так же зычно приветствовал он мальчишек. — Кто из вас атаман? Не иначе — ты, — указал старшина на узкоплечего мальчонку с лицом, усыпанным, словно яйцо дрозда, густыми веснушками.

«Атаман» переступил с ноги на ногу и еще ниже опустил голову.

Мать «атамана» хотела было попросить о чем-то старшину, но только всхлипнула и не смогла вымолвить ни слова.

— A-а, и ты, Ремзиков, тут? — повернулся старшина к соседу «атамана». — Давно мы с тобой не виделись! Месяца с два, пожалуй?

В голосе старшины звучали нотки той незлобивой усмешки, по которым легко угадывается человек умный, способный увидеть в душе другого человека нечто такое, о чем тот и сам подчас не догадывается.

Ремзиков, коренастый подросток, не отвел в сторону хмурого взгляда и понуро уточнил:

— Меньше.

«Ремзиков» — эта фамилия была мне знакома. И не только фамилия.

Первая наша встреча произошла в этом же городе около трех лет назад.

Помню, мороз на улице — страшный, да еще ветер.

В новом городском поселке затерялся где-то дом моих знакомых. И, как на грех, не у кого спросить. Кому охота в такую погоду нос на улицу высовывать?

Вдруг из двора, наполовину огороженного дощатым забором, вылетает на коньках мальчуган. Уши рыжей шапки вразлет, коротенький ватник подпоясан широким ватным ремнем. Красные бумазейные штаны на самых непрактичных местах украшены темными заплатами.

Раз-другой расписался коньками на льду узкой придорожной канавки и остановился — разглядывает меня.

— Муравейки где живут? — переспрашивает он. — Вон там, где красная крыша.

Махнув рукой в сторону соседней улицы, мальчуган энергично трет рукавом конопатый нос и сообщает:

— Их батька ногу сломал.

— В больнице лежит?

— А где ж еще? — говорит он, считая мой вопрос неуместным.

— Как тебя зовут?

— Шурка Ремзиков, — глуховато басит мой новый знакомый и снова вытирает нос.

Мы не стоим на месте. Мы идем: я — по заметенному снегом тротуару, Шурка «пишет» коньками рядом по канавке.

— В каком ты классе?

— В четвертом.

Так и должно быть, Шурке лет десять — двенадцать.

— Хорошо учишься?

— Не, плохо, — безмятежно отвечает Шурка.

— Плохо? — переспрашиваю я. — Почему?

— Не хочу учиться.

— Почему не хочешь? — Меня удивляет уже не сам ответ, меня удивляет Шуркин эпический тон.

— Неохота.

Попробуй убедить человека, чтоб он делал то, к чему у него нет охоты!

И я оставляю в покое учебу и спрашиваю о другом:

— А с кем ты живешь?

— С мамкой.

— А отец есть?

Помолчал, а потом понуро:

— Отчим.

— За двойки наказывает?

— Так я и буду ждать, чтоб он меня бил! — И в глазах Шурки на миг вспыхивает злой огонек.

— А школа у вас хорошая?