Мыс Доброй Надежды

Андрей медленно отложил газету, которую держал в руках, ни слова он сейчас не мог разобрать из того, что там было написано, и ощутил, как с этой громко хлопнувшей дверью навалилась и пригнула его неведомая ранее тяжесть. Вот мелко простучали по ступенькам ее каблуки, грохнула входная дверь, и настала тишина, до звона немая.

«И тут ухабы!» — попробовал пошутить над собой Андрей, вспомнив так точно найденные Корбутом слова. Но засмеяться не смог. Ломая одну за другой спички, закурив и жадно затянувшись, встал из-за стола, широко шагая, измерил из угла в угол комнату. Потом, держа папиросу за спиной и осторожно ступая, подошел к коляске, где спал Алик. Так же осторожно, боясь разбудить, вытянул у него изо рта пустышку, положил рядом на подушку. Сколько раз говорил Лиде — бросай эту дурную привычку затыкать рот ребенку.

Вглядываясь в личико его, словно впервые заметил Протасевич с каким-то смешанным чувством удивления и удовлетворения у своего девятимесячного сына мужские черты. Четко очерченный рот с чуточку оттопыренной нижней губой придавал лицу мальчика какую-то милую смешную серьезность, которую еще больше оттеняли сведенные в одну линию темные бровки, будто и во сне Алик искал ответ на какой-то вопрос. И в то же время сквозь эти «мужские черты» проглядывало что-то другое, бесконечно мягкое, как у Таньки, как у самой Лиды… Правда, Танька была толстуха, «кадушка», как, посмеиваясь, дразнили ее они с Лидой…

На полу у дверей притулился кое-как, наспех уложенный чемодан и сверток с постелью Андрея. Наверно, Лида приготовила, Андрей обычно забывал половину того, что надо взять с собой. До отхода поезда оставалось два часа, и он подумал, а успеет ли она вернуться из кино. Поймав себя на этой мысли, Протасевич круто повернулся и снова заходил по комнате. Какого черта он должен высчитывать, когда кончится сеанс? Зачем ему ждать ее, если в эту минуту она могла так легко бросить и его и ребенка и пойти в кино.

За дверьми послышались быстрые шаги и раздался громкий стук в дверь. Таня! Никак не приучишь ее не греметь так.

— Папка! — повисла на шее у него дочка. — Уже собрался? А когда за мной приедешь? Через месяц? А сегодня нельзя?

— Сегодня нельзя. Потом, когда я приеду домой. Потом обязательно.

— А я хочу сегодня…

— Сегодня нет… Тогда, когда я получше устроюсь… — неуверенно повторил Андрей. — А впрочем, подожди… И правда, дочушка, почему тебе не поехать со мной сейчас? Где твое пальто? Где ботинки? Давай скорей собираться!

— А маму и Алика здесь оставим? — мечась по квартире и хватая что под руку попадется, беспечно спросила Таня.

Укладывая ее вещи в небольшой чемоданчик, Пратасевич вдруг почувствовал себя так, как чувствует командир, получивший перед решающим наступлением мощную поддержку. И он совсем спокойно ответил ей:

— Заберем и их. Пускай только поживут здесь немножко одни, без нас с тобой. Заберем и их, колхозница ты моя золотая!

Прошел месяц, как муж уехал, забрав с собою на время Таню, и Лида вынуждена была одолжить у соседки двести рублей на расходы, а потом, чтобы рассчитаться с ней, перехватить еще у кого-то. За этим и обратилась она к своей приятельнице Дине. Перед ней особенно не хотелось обнаружить нехватки. Замашки у Дины и возможности куда шире Лидиных: жена «денежного» мужа, Дина и сама метила никак не ниже, чем в кандидаты наук. Диссертация, над которой корпела уже несколько лет, бесконечно дописывая и переписывая ее, должна была распахнуть перед ней двери в недосягаемый храм науки и, кроме того, ежемесячно класть в ее карман те свои тысячи, от которых не отказывалась никогда ни одна ученая «жрица».

Хорошо понимая положение подруги, Дина безо всяких выложила десять серых хрустящих бумажек.

— Когда сможешь, тогда и отдашь.

Пока Протасевичи жили всей семьей в Минске, они не знали нужды в самом необходимом. Однако сбережений никаких не было. И Андрей, и Лида относились к этому как и все те, у кого впереди неисчерпаемый запас здоровья и молодости.

Неопределенность ситуации, когда Протасевич уехал, нервировала Лиду, портила настроение, раздражала.

Это сказывалось и на Алике, которого она кормила грудью. Мальчик плохо спал, плохо спала и Лида. Ее раздражала Оля. Не зная, чем заняться, она, как считала Лида, целыми днями бездельничала или занималась вышиванием. На самом же деле Оля делала то же, что и раньше: и на рынок ходила, и обед стряпала, и пеленки стирала… Да и что нужно им двоим, если в доме сейчас нет мужчины?

Неожиданно Лида обнаружила в себе скупость. То мнилось ей, Оля тратит продукты зря, лишь бы скорее управиться, то не торгуется на базаре, то берет первое попавшее под руку. Наконец, только и делает, что все время жует что-то.

Временами Лида спохватывалась и приходила в ужас от этого открытия в самой себе. А потом, когда тоска, раздражение и злоба вновь охватывали, заслоняли все, придиралась к любой мелочи, хваталась за все дела, и получалось у нее никак не лучше, чем у Оли, которую и допекала она за то, в чем повинна была сама.