Та-та!.. Тра-та-та! — тупо бьются в стены, отскакивают от стекол, гудят в пустом нутре бочки звуки.
Тимка думает, что дядя Антон уже увидел его, но, как всегда, немножко хитрит, чтобы потом удивиться и сказать: «А-а, мастер-мастерок, человек с ноготок!» Тимка ждет, нетерпеливо мнет ногами стружки, и ему кажется, что дядя Антон сегодня не замечает его. Вот он набил нижний обруч, стал натягивать на торец верхний. Борода его попала в солнечный свет, красно засветилась. Тимка прихлопнул поплотнее дверь, подошел ближе, сказал неловко:
— Здрасьте.
Дядя Антон, не поднимая головы, ответил:
— Здравствуй, браток, — и застучал молотком по обручу так быстро, что с его острого носа упало несколько капель пота.
Тимка обрадовался — дядя Антон не спросил, почему он опоздал, и не надо рассказывать про кота,— живо снял пиджак, сел верхом на свой услон. И теперь, уже не торопясь, деловито выбрал клепку, зажал в головке услона, взял наструг и принялся строгать.
Вжжиг, вжжиг!.. Отлетают стружки, длинные, с пахучими мазками смолы. Вжжиг, вжжиг!.. От каждой стружки — желтый блеск, от каждой — струйка крепкого запаха.
Не просто сделать бочку — такую, чтобы звучала, как бубен, подпрыгивала, как мяч; чтобы пустил в воду — не утонула, налил воды — десять лет держала.
Трудно сделать бочку, особенно в первый раз. Одних клепок штук пятнадцать надо. У Тимки их десять. Вот они — ровные, гладко выстроганные. Правда, не такие, как у дяди Антона, чуть похуже, но и из них может получиться бочка. Тимка будет шмыговать клепки — подравнивать им бока, потом соберет их в обруч и станет гнуть дупель, — а это уже бочка, только без доньев.
Окна косыми солнечными прожекторами рассекают бондарку, в их горячем свете шевелятся, ворочаются, как живые, скопища пылинок. Если дунуть — они завихрятся метелью. Душно. А на улицу и посмотреть нельзя: река, желтый берег, кусты стланика — все светится, сияет, слепит. Тимка отодвигает свой услон от солнца, но через несколько минут оно снова припекает ему спину. Рубашка мокреет, пот щиплет глаза, каплет с носа, как у дяди Антона, солонит губы.
В бондарку с мешком в руках входит Аграфена, очень толстая, румяная и насмешливая женщина. Она всегда старается ущипнуть Тимку за нос и всегда говорит: «Ну, как дела, мужчинка?» Особенно злит Тимку «мужчинка», и ему хочется при Аграфене казаться старше, строже. Но и это ее веселит. «Смотри, какой у тебя помощник грозный!» — восторгается она, ласково глядя на дядю Антона.
«Опять за стружками»,— подумал Тимка и отвернулся, чтобы не догадалась Аграфена, как он не любит ее.
Аграфена сразу заговорила, завеселилась. В бондарке повеяло духами и магазинным платьем — Тимке захотелось чихнуть. Но дядя Антон будто и не увидел Аграфену, не сказал ей ни слова. Она обидчиво, как маленькая, надула губы, сердито сощурилась, очень тоненько проговорила:
— А скучища-то какая тута! Иль помер кто?
Быстро нагребла каких попало стружек, пошла к двери, так поводя мешком, что, казалось, и мешок был чем-то очень недоволен.
Интересно: дядя Антон ничуть не боится Аграфены, даже подшучивает над ней, а если Тимкина мать придет, совсем теряется, краснеет, как мальчишка, и даже голос становится у него какой-то слабый, пугливый. Мешок ей сам набивает — и обрезками самыми лучшими, потом несет до двери и улыбается, точно виноватый. Раз вечером до самого дома нес.
Но вот уже три дня мать не приходит за стружками. Может, некогда?.. Почему же тогда Аграфена сказала Тимке: «Твоей мамке нельзя ходить в бондарку — Антон разучится бочки делать»?
Тимка достругивает вторую клепку, кладет на колени наструг, смотрит как работает его друг. Дядя Антон обошел вокруг бочки, обстругал ее молотком, обслушал. Молоток отскакивал, точно от бубна, бочка звучала упруго, гибко — каждой тонкой, туго натянутой клепкой. Дядя Антон повалил ее набок, сильно толкнул ногой. Бочка, подпрыгивая, открыла дверь, выкатилась во двор, желто сверкнула на солнце и скрылась под навесом — там рядами горбились такие же свежие желтые рыбные бочки.
Дядя Антон улыбнулся: «Ловко, правда?» — и сказал:
— Перекурим?
— Пора! — соглашается Тимка и поглядывает на дощатую перегородку, за которой живет дядя Антон.
Там стоит кровать, стол, вместо стула прилажен старый бочонок. И пахнет всегда табаком, хлебом, луком — всем таким хорошим, как в шалаше на рыбалке.
— Опять не завтракал? — перехватил Тимкин взгляд дядя Антон и необидно нахмурился. — Ну, закуси малость. — Он уже затянулся толстой самокруткой из газеты, и в открытые окна длинными плоскими струйками плывет острый табачный дымок.
Тимка идет за перегородку, ест кашу с салом из закопченного солдатского котелка — у дяди он остался со службы, — запивает холодным молоком и думает: «Почему Антон сегодня такой строгий?..» Вот он вздохнул тяжело и шуршит газетой — снова свертывает папиросу. Тимка прислушивается, и, хоть каша очень вкусная (как дядя говорит: «антоновская») и хочется еще есть, он облизывает ложку и со стуком кладет ее рядом с котелком: неловко возиться с кашей, когда другу так тяжело.