Мыши Наталии Моосгабр

Меж тем студенты уже вошли в зал – свои красивые плащи они не сняли, а лишь расстегнули. У них были тонкие, довольно возбужденные лица, и все-таки – госпожа Моосгабр это заметила, – все-таки они были совершенно спокойны. Вдруг у госпожи Моосгабр замерло сердце. В свете хрустальных люстр зала стоял перед ней молодой человек в темном клетчатом пиджаке и шелковой рубашке – Лотар Баар, а рядом – его друг Рольсберг. Два студента со злополучной свадьбы Набуле.

– Добрый вечер, мадам, – сказал Лотар Баар, – мы знали, что вы придете. Это мой сокурсник… Мы живем у господина Фелсаха.

И вдруг госпоже Моосгабр показалось, что они не хотят, чтобы она представилась им, ей вдруг показалось, что и они не хотят назвать свои имена, вдруг показалось, что они вообще не узнали ее и принимают за кого-то другого… «Конечно, – вспомнила она, – я выгляжу иначе, чем на той злополучной свадьбе, я выгляжу как артистка, или купчиха с Канарских островов, или как жена камердинера, и все-таки они знают, что это я, оптовик наверняка сказал им, что это я, Наталия Моосгабр из Охраны. И мальчик Оберон Фелсах, и их старая экономка знают это. Или может быть… – госпожа Моосгабр вдруг осеклась, – может быть, это все-таки не господин Баар и не господин Рольсберг…»

– Город на ногах, – сказал студент в темном клетчатом пиджаке, – на улицах и площадях видимо-невидимо народу.

– Не иначе как мятеж, – сказал его друг.

В эту минуту из двери у лестницы вышла экономка. Оберон Фелсах подошел к стене и нажал кнопку.

– Мятеж, – охнула экономка в кружевном фартуке и чепце, и голос у нее дрожал так, что она едва могла говорить.

– Давайте сядем, – сказал Оберон Фелсах и кивнул студентам и госпоже Моосгабр, приглашая их сесть. А потом повернулся к экономке и сказал: – Чему вы удивляетесь? Ведь вы сами знаете, что этого ждали. Вы же знаете и другое… – И экономка кивнула, подошла ближе и робко спросила:

– Что мне принести? Желает ли госпожа еще кофе? А молодые люди?

– Спасибо, – сказал молодой человек в темном клетчатом пиджаке, – мы подождем ужина.

– У меня еще есть кофе, – сказала госпожа Моосгабр, и ее голос теперь звучал на удивление спокойно, – и пирожные есть.

– Если господам будет что-либо угодно, прошу позвонить, – сказала экономка, – ужин будет через час. Я кончаю печь пироги.

– Зачем же, – подняла глаза госпожа Моосгабр, – я принесла свои. Я пекла их целый день, положила туда ваниль, изюм, миндаль… – Госпожа Моосгабр посмотрела на студентов в креслах, но на их темных лицах не дрогнул ни один мускул. А экономка, поклонившись, опять нырнула в темные двери кухни.

– Она еще не знает, госпожа, – сказал Оберон Фелсах, – что вы любите печь и накрывать стол. Она еще не знает, что вы сами приготовите стол. Она знает многое, но не все и редко когда доверяет себе, в этом ее недостаток. Значит, мятеж? – Он приветливо улыбнулся студентам.

– Мятеж, – сказал молодой человек в клетчатом пиджаке.

В стене звучало радио, но теперь это была сплошная музыка. Оберон Фелсах встал, немного приглушил ее и снова сел в кресло.

– Думается, – сказал юноша в клетчатом пиджаке и чуть покосился на госпожу Моосгабр, – что все началось у редакции «Расцвета». Часа два назад там собралось пять тысяч человек. Такое скопище народа было и на площади Анны-Марии Блаженной у Центрального кладбища. У статуи и у вокзала в пять часов люди пели, а Раппельшлунд, по-видимому, усмотрел в этом провокацию. Перед главными кладбищенскими воротами Раппельшлундовы бесы гнались за каким-то мальчиком, у которого было духовое ружье, но он, говорят, спрятался от них на кладбище в какой-то могиле. Со «Стадиона», Алжбетова и Керке потянулись толпы в город и собирались перед Оперой, Академией музыки и театром «Тетрабиблос». Какая-то бывшая артистка обратилась с балкона к толпе и сказала, что пришло время играть пьесу «В тени пальмы» и свергнуть Раппельшлунда. Потом его бесы снова погнались за каким-то мальчиком-блондинчиком, потому что та женщина на балконе якобы была его мать, но мальчик спрятался в лифте. На проспекте генерала Дарлингера перед кондитерской «У расщепленного неба» толпа опрокинула военные машины, в которых был ладан, так и не поступивший в лавки. Мы идем прямо от кафедрального собора, а там собралось тысяч пять…

– Метро работает? – спросил Оберон Фелсах, и студенты кивнули.

– Метро пока работает, – кивнули они. – Но повсюду на перронах множество народу, в ресторанах тоже. Есть и солдаты.

– Стреляют? – спросил Оберон Фелсах с большим любопытством, хотя, возможно, это просто показалось.

– Стреляли, – сказал юноша в клетчатом пиджаке, – у театра «Тетрабиблос», когда там с балкона говорила та артистка и они гонялись за мальчиком, стреляли и на площади Анны-Марии Блаженной у кладбища, когда гонялись за тем первым мальчиком. В метро люди говорили, что стреляют и на площади Раппельшлунда, у «Расцвета», и перед Государственным трибуналом.