Мышиное счастье

Рябинин протирал очки, которые, казалось, набухли водой ещё со вчерашнего дня. У него появилось смешное желание просушить очки на паровой батарее. Но там грелся инспектор.

— Вадим, в конце концов, хлеб очень вкусный…

— А шпик, сметана, картошка, рыба? Я уж не говорю про воблу.

— Хлеб никогда не приедается.

— Я что-то никого не знаю, кому бы приелось мясо.

— Шутишь, а хлеб дороже золота…

— Ты загляни на помойку, там этого золота навалом.

— Может быть, такие, вроде тебя, и выбрасывают.

— Дороже золота, а буханка четырнадцать копеек стоит.

— Воздух вон совсем бесплатный, а без него не прожить.

— Сергей, водителя я тебе нашёл, своё дело сделал. А заниматься пустяками не буду. У меня убийство с весны не раскрыто.

— Ну, иди…

И Рябинину, как всегда в спорах, пришёл запоздалый ответ на все инспекторские вопросы: не получишь молока и масла, не проложишь дорогу и не выкачаешь нефти, даже модную воблу не провялишь — не поев хлеба. Но теперь этот ответ уже ни к чему.

За окном ходили мокрые ветра. День, а вязкий сумрак уже затмил улицы — автомобили шли с зажжёнными фарами. Городской шум, обычно звонкий, теперь больше походил на шорохи, — или это автомобильные шины шипели по лужам?

Петельников оторвался от батареи, встал, надел подсохший плащ и бросил руки в карманы. И замер, упёршись взглядом в следователя. Затем правая рука, опередив левую, ошпаренно взлетела из кармана, сжимая румяненький бублик.

— Украл с хлебозавода? — сочувственно спросил Рябинин.

— Гм… Директор подсунул взятку…

— А что там болтается?

В бубликовой дырке что-то белело. Инспектор порвал нитку, отцепил скатанную бумажку и развернул её. Рябинин приник к петельниковскому плечу. Торопливыми карандашными буквами было скорее начертано, чем написано:

«Поговорите с Катей Еланцевой».

— Оригинально теперь назначают свидания, — усмехнулся Рябинин. — Через бублики.

— Я побежал, — заторопился инспектор.

— В райотдел?

— На свиданье.

Теперь в городах есть люди — сколько их? — которые, услышав слова «земля — наша кормилица», лишь недоверчиво усмехнутся. Эти люди знают, что кормятся они не от земли, а из гастронома.

Петельников искал Катю Еланцеву, стараясь сделать это незаметно. Видимо, она не жаждала встретиться — иначе бы пришла сама, без анонимной записки. Инспектор, естественно, исключил из поиска девушек, с которыми пил чай. И удивился, когда ему показали на ловкую фигурку у печи — та, с мучнистыми бровками. Не сама ли она оставила записку?

— Я ваш намёк понял, — улыбнулся инспектор.

— А мужчина без намёка что тесто без дрожжей…

Они вернулись в чайную комнату, где со стола уже было убрано, лишь самовар остывал на уголке. Инспектор прикрыл дверь.

— Катя, вы хотите что-то сообщить?

— Почему нас обзываете неактивными? — она насупила бровки так, что они потемнели.

— А почему вы назвали меня обжорой? — улыбнулся инспектор.

— Я внесла несколько рацпредложений. Уменьшить количество соли, опару делать пожиже, увеличить время брожения… Я член редколлегии сатирической газеты «Горбушка».

— За тем меня и позвали?

Она разгладила кожу на лбу и спросила вновь, но другим голосом, помягче:

— Неужели вы считаете, что любят за что-то? За чтение книг или за всякие хобби?

— Катя, любят ведь не просто женщину, а личность. Допустим некую девицу. Трудится без огонька, себя не проявляет, ничем не интересуется, никому не поможет, никого не согреет — отработает да к телевизору. И стенает, что мужчины такие-сякие. Кто её возьмёт? Да ей прямой путь в клуб «Кому за тридцать».

Она вдруг закрыла глаза, словно уснула, — лишь туго натянулись белёсые бровки, выдавая напряжение. Инспектор хотел толкнуть её.

Она проснулась сама, сдёрнула белую шапочку, обнажив светлую, тоже как бы припорошённую мукой, чёлку:

— Вам нравится короткая стрижка или локоны?

— Короткая, потому что сквозь дырки в локонах видно, что у хозяйки в голове.

Она сдержанно улыбнулась, чем инспектор не преминул воспользоваться:

— Ваш директор что за мужик?

— Знаете, какая его любимая поговорка? «Не умеешь — научим, не можешь — поможем, не хочешь — заставим».

— Суров, значит.

— Это он говорит для острастки.

— Добрый, значит.

— А он никакой.

Румянец, нагнанный электрической печью, лежал на её белой коже трогательно и как бы случайно. В зрачках синих глаз мерцало что-то далёкое и не понятое инспектором.

— Катя, что такое «никакой»?

— У него ровная душа.

— То есть?

— Да равнодушный он, как сухой батон.

— За что же его все любят?

— Угождает. Прогульщиков прощает, пьяниц милует.

— И никто против него не выступал?

— Я.

— Вы?

— Только он доказал, что я не права, потому что у меня среднее образование, а у него высшее.

Катя вновь закрыла глаза, отключаясь от их разговора. Казалось, эти погружения в себя ей для чего-то нужны, поэтому инспектор пережидал их терпеливо. Впрочем, могло быть и кокетство.

— Девушкам, — она открыла глаза, — нравятся не умные, не красивые и не богатые…