Мышонок

Для осуществления задуманного ему нужны были деньги. Жить у моря — и побираться? Нет, нет! У моря необходимо проводить дни в блаженном бездействии, наслаждаясь морем и солнцем, блеском воды и медленным покачиванием тяжелой листвы экзотических южных растений. Для заработков он отправился на север, решив устроиться в каком-нибудь затерянном среди тайги леспромхозе то ли грузчиком, то ли лесорубом — мало ли работы на севере? А деньги там зарабатывают немалые, знал он по рассказам попутчиков: как-то ехал в компании лесорубов, щедро угощавших его и не ограничивающих себя ни в чем. Но тут судьба сделала еще один зигзаг, и свидание с морем отодвинулось на задний план.

Не думал он, не гадал увидеть когда-нибудь Тоньку. Увидел! И поначалу не поверил глазам, потом сердце его взволнованно дернулось, хотя уже минуту спустя он недоумевал: чем взволнован? почему обрадовался? что общего у него и Тоньки? Годы и годы назад разошлись их дороги. Они давно чужаки друг другу. Он ее узнал, а узнает ли она его? Ну а если и узнает, как отзовется на внезапное появление выходца с того света? Наверняка Тонька считает его мертвым, ведь он тоже записал ее в покойницы.

Поезд подходил к какой-то станции, замедляя ход. Тонька стояла у переезда с желтым флажком в руках. У ее ног лежал толстый облезлый пес — рыжий, как и листва кустов, росших за Тонькиной спиной. Увидев Тоньку, он непроизвольно потянулся к ней, даже открыл рот, чтобы сказать что-то (что?), но сразу же осадил себя. Тонька его не заметила. Бездумно и слепо смотрела она на проносящиеся мимо вагоны. Наверное, не один десяток поездов проходит возле переезда за сутки — надоели. Что напрасно пялить на них глаза?

Поезд изогнулся дугой, следуя за изгибом рельсов, и он еще минут пять мог видеть — сбоку — толстую женщину с желтым флажком в руке. Именно это прежде всего бросилось ему в глаза: желтый флажок и тонькина толщина — не такой она была раньше, совсем, совсем не такой!

— Сколько стоим? — спросил он у проводницы.

— Двенадцать минут.

— Двенадцать… — пожевал он губы. — Жалко, не час.

— Много хочешь, — засмеялась проводница, — что в этой дыре делать целый час?

— У меня дело есть.

Он спустился на перрон, несколько раз прошелся взад-вперед вдоль вагона, в котором ехал, и даже со стороны видно было: человек чем-то сильно озабочен. Так оно и было. Он решал: сойти или не сойти на этой станции? Напомнить Тоньке о себе или не стоит? Затем, повинуясь скорее невнятным внутренним порывам, чем голосу разума, он ворвался в вагон, схватил свой худенький рюкзак и уже на ходу, оттолкнув в сторону опешившую проводницу, выпрыгнул на перрон.

— Чокнулся? — крикнула ему в спину проводница. — Ты куда?

Он с улыбкой помахал ей левой рукой, правой держа на весу рюкзак.

— Прыгай! — свесилась проводница, едва не вываливаясь из тамбура. — Успеешь! Ты че? Псих?

Он по-прежнему улыбался и махал рукой, а потом, когда последний вагон пронесся мимо, вдруг сделал несколько шагов вслед за поездом, однако остановился: глупо бежать, один черт не догонишь. Остался он на этой станции — и ладно. С первой женой встретится. А приглянется — и навсегда осядет тут. Почему бы нет? Тонька вон спокойно живет. И он, может быть, жить станет. Посмотрим, как судьба повернется. Море не убежит, к нему и потом можно попасть.

На вокзале он с привычной настороженностью зыркнул по сторонам. Кажется, никакой опасности. Вокзал был пуст, неуютен, возле буфета стояли два солдата в старательно начищенных сапогах и пили пиво. «Бедняги, — усмехнулся он, — на водку денег не хватает». Но у самого у него тоже денег не было, и он выпил даже не пиво, а стакан бледно-желтой теплой газировки.

«Километра два до переезда? — прикидывал он, направляясь на северо-запад, откуда недавно приехал. — Да, не больше. Мигом дошагаю. Через полчасика обнимем Тонечку. Но раздалась она! Как на дрожжах. От хорошей жизни, видать. Не мучается, вроде меня».

Ему стало обидно. Он еще не знал, как жила Тонька эти годы — может быть, хуже его, — но уже зло скрипел зубами, заранее предвидя раздражение, с каким будет говорить с ней. Правда, минуты три спустя он спросил себя: «Ты чего, друг ситный? Охренел? По-человечески поговори с ней, по-человечески. Но исключено, что пригреет тебя. Вдвоем будете дни коротать. Возле сына. Ему сколько сейчас? Восемнадцать? Здоровенный мужик».

Тонька сидела в будке. Перед ней на столе лежали несколько помидоров, аккуратно разрезанный на ломтики кусок сала, была рассыпана на мятом клочке газеты соль. В руках Тонька держала круглую буханку, отщипывая прямо от нее и отправляя в рот ноздреватый хлеб. Дверь в будку была открыта настежь, и он, шагов пять не доходя до будки, уже увидел Тоньку, с жадностью поглощающую еду. Челюсти ее двигались быстро-быстро. Как у стрекозы. И, как давным-давно когда-то, румянец горел на посеревших тонькиных щеках.

Она испугалась, заметив его. Он же, наоборот, ни капли страха не испытывал — возможно, его собственный страх, под пятой которого он так долго жил, неведомым образом перелился в Тоньку.

— Вася? Откуда? — прошептала она.