Мысли

Узнать же то, кто на кого повлиял, кто на кого похож, — уж и вовсе не представляет злостного интереса: все похожи на всех. Барабан вовсе неотличим от слона, так как оба обтянуты кожей. Говорить о приращении словаря? Так ведь нынче все любо: и сознательный аскетизм советско-идеологической фразеологии, и стилизаторские пиршества, и как бы натуральная, животно-нерефлексируемая державинско-пушкинско-пастернаковско-мандельштамовская мощь — лишь бы было сделано с культурной вменяемостью.

Нет, я о душе пекусь! о душе! о ней единой! о времени! о душе и времени! о человеке! о душе, о времени и о человеке — таком вот совместном существе!

Так, дальше.

Вот тут среди нас идут бесчисленные споры (и я, и я — грешен, грешен, встревал в них зачастую, может быть, по причине скрытых — а то почему же скрытых?! — открытых, открытых комплексов, претензий и амбиций — грешен!), так вот, идут бесчисленные споры (а о чем сейчас споры не идут?!) о конце литературы (о конце коммунизма и конце истории, о конце света, о конце конца — это уже о постмодернизме), о безумном, безутешном и непереносимом крахе образа Поэта как Учителя-Пророка. (Господи, может быть, хоть этот крах обойдется без крови, костей и праха! Просто кончится, и все, войдет и скажет с застенчивой улыбкой: вот, я кончился! — А-а-а, ты кончился, как мило! — Да вот, извините, кончился! — Ну, ну, спасибо за все, не забывай нас! — Уж как вас, подлецов, забудешь! — Вот-вот, мы и говорим, не поминай лихом!)

А тут ходит среди нас Бунимович, который может и должен служить нам (не в смысле, что он что-то нам должен, а в фигуральном в смысле, это мы скорее должны) эдаким если не образцом (в смысле, укором), то хотя бы примером для пристального внимания и изучения на предмет рассмотрения нового образа, имиджа поэта-литератора-деятеля культуры (а у него, Бунимовича, культурно-организаторская деятельность получается весьма легко, органически, весело и обаятельно, как ни у кого из доселе мной встречаемых) нашей предстоящей новой культуры (если она будет, если она будет новой, то есть иной, если она будет новой в предполагаемом нами смысле).

То есть если не основным, то первым бросающимся в глаза признаком является смена Учительской позы на учительскую, профессорскую позицию. Именно долголетняя служба г-на Бунимовича (и успешная, предельно успешная, насколько могу судить по отзывам со всех сторон), работа учителем, легкое, чистое и охотное идентифицирование себя с этой позицией — в обществе, и дает возможность весьма значимого сопоставления с распространенным в западно-ориентированной культуре (в отличие от образа поэта как личности исключительной и провиденциальной в культурах архаизированных) типом литератора-интеллектуала, чей интеллектуализм подтверждается и реализуется в конституированной для сего зоне университетско-академической. Преподаватель, профессор — представитель литературного истеблишмента, оппозиционного власти (в отличие от нашего, сросшегося с ней либо претендующего на нее, власть — в самом широком смысле, от политической до духовной), противостоящего рынку бестселлеров, а также естественно образующемуся и все время трансформирующемуся и исчезающему андеграунду — как нечто стабильное, социально явленное, нормативно-ориентированное и креативно-институционализированное. Его противостояние рынку и власти весьма показательно на фоне нынешних страстей, когда поэты наши с одинаковым азартом бросаются в политику и книгоиздательский и прочий рынок.

Я не говорю здесь непосредственно о стихах (не потому, что предмета нет, но потому что предмет моих рассуждений, извините уж, да извинит меня и Евгений Абрамович! — Интересно, извинить его! — Ну, Евгений Абрамович, я же, как это говорится, не против! — Не против чего? — Не против стихов! — А против чего? — А против как бы этого! — Чего? — Да я не против ничего! — Тогда ладно). Я говорю здесь, пытаюсь говорить о позиции и позе, утверждающейся в системе социокультурных отношений и понятий, и о сознательном принятии их или ее, что в наше время превалирующей ценности чистоты литературного и квазилитературного поведения и жеста в заранее осмысленном и сознательно принятом (на время ли? навсегда ли? попеременно ли?) пространстве не менее важно (а в пределах нынешнего артистического сообщества — так и более!), чем результаты его обживания и проживания в нем — собственно, тексты, хотя, конечно, и они приятны, важны, волнуют душу нашу, подвигают на переживания, сопереживания и всякое такое — отчего же, и они важны, я не против, как я люблю говорить, ничто естественное в этом мире не позорно.

Так что — присмотритесь к Бунимовичу.

А тем, кто хочет жить и страдать, мучиться и мучить, вдохновлять и потрясать, и вести за собой народы, — тем придется (на их же счастье, поверье, хотя, конечно, может быть, и на наше грядущее несчастье, да что уж тут поделаешь с исторической необходимостью — она мать всех наших страданий и мучений — за то, собственно, и любим!), им придется уйти в политику, в массы и в религию.