Мысли

Проследим: явление, то есть угадывание угадываемого (его попускаемая себе слабость, выраженная в возможности обнаружения обнаруживающим); вбирание его (условно таким образом списываемое, так как процесс взаимообворожения и взаимопроникновения не логизируемы окончательно); идентификация и отчуждение (не в смысле социальном или культурном), как бы твердые, фекальные как бы, отходы динамического процесса. Все это и есть актуализация как пророчески-воспламенительных, лермонтовско-чапаевских кусков опредмеченной речи, так и китайской тушевой каллиграфии на сине-зеленых тонких заостренных листочках агавы, скажем (почему агавы? — ну, финиковой пальмы, папируса, иными словами! — какие финики в Китае? — ну, пергамент, скажем, кора древесная, камни! — это поближе, поближе), сплавляемых вниз по течению под летний переливающийся серебряный плеск прозрачно-поблескивающих водяных струй, в утренний блеклый туман вплывающих навстречу огромному, дышащему как крутой звероподобный бок голубому океанскому простору из укромного речного потока.

Так вот.

Истинно, истинно, если подобную как бы модель конгруэнтно (то есть обликоподобно) спроецировать в наше, прости Господи, геокультурно-историческое пространство, то с неизбежностью получаем Снег (с его явной, прямо бросающейся в глаза — кому бросающейся? — да тебе хотя бы! — да, тогда согласен! — прямо-таки обнаженной транспонированной амбалоидностью и граалеподобием — все мы, собственно, люди-человеки, все мы, несмотря на цвет кожи, разрез глаз, запах изо рта и пр., все мы с кровью, лимфой, печенью и желудком, с удом и вагиной, костями и мозгом, мясом, ногтями, волосами, перистальтикой, все мы мыслим, чувствуем и страдаем, убиваем и рождаем, бежим из горящего дома и входим в черный мазутный поток, стоим под дверью школьного директора, леденеем перед страшной женщиной, это нам мама говорит: Кисанька! это мы видим вдали белый корабль и сжимаемся в предчувствии счастья, это нам наносят удар кинжалом в спину, это мы в Звенигороде на Посаде падаем от слабости и в школе № 545, экспериментальной базе при Академии педагогических наук СССР).

Итак, дальше. Обратность времени во всяком мифоподобоорганизованном дискурсе позволяет процесс порождения явить как процесс нахождения, спроецированный на топографию, вскрываемый как последовательность пространственных точек.

Также несомненно, что белое (белое, снег, пустота, немота, Малевич, Золушка, свечение, нечто) листка бумаги (с черными буквами — два предела, две пустоты, опять-таки Малевич, Мейстер Экхарт, Шанкара, Дионисий Ареопагит, Сорокин, моя соседка Галина Павловна), в смысле, в первой стадии оформления не для внешнего, а для себя, даже не для всего себя, а для особенной функции себя, могущее быть обнаружено только на границе истинно сакрального (зоны, области, вроде бы пространства, как бы локуса, будто бы сферы, якобы чего-то такого), проходимого только в квазиагрегатном состоянии.

Эта сакральная зона Ботанического сада в Москве была провидчески отгорожена в качестве именно таковой от остального профанически-ботанического пространства с целью ее утверждения и объявления для всего прочего именно в этом качестве сразу после войны (тоже, замечу вам, ни хуя себе! — как это? — а времечко тоже себе! — понимаю, понимаю! — прямо не время, а нарушение всего такого, и сакрального тоже, и обнаружение новых или новое утверждение старого) академиком не то Ферсманом, не то Ландау, не то Лысенко или Чарушкиным-младшим. Эта зона и стала тем Нечто в его уже (и это не мой каприз, не прихоть моих знакомых или жены с сыном, а случай, явленный в качестве обыденного в обыденность, но функционированный тем же Нечто) первой вскрытости, дефлорированности (после долголетнего пустования вдруг были вскрыты поржавелые ворота, и все это стало открытым проникновению снаружи), что играет весьма и весьма серьезную роль в нашей обнаруживающейся динамической модели как пространственно-одноразовой, как бы вертикальный срез по оси творения.