Мысли и воспоминания. Том III

Затем, на основании полученных депеш, я затронул вопрос о визите в Россию, который его величество назначил на лето*[100]. Я возобновил свои возражения по этому поводу и подкрепил их упоминанием о секретных донесениях из Петербурга, присланных графом Гацфельдтом из Лондона; в них содержались неблагоприятные высказывания, якобы сделанные царем о его величестве и о последнем посещении [России] его величеством[101]. Император потребовал, чтобы я прочел ему одно из таких донесений, которое я держал в руках. Я заявил, что не могу на это решиться, так как текст оскорбит его. Император взял документ из моих рук, прочел его и, видимо, был справедливо оскорблен текстом выражений, приписанных царю.

Приписываемые императору Александру [III] мнимыми очевидцами выражения о впечатлении, произведенном на него кузеном во время его последнего визита в Петергоф, действительно были такими неприятными, что я колебался, упоминать ли вообще его величеству обо всем этом донесении. У меня и без того не было уверенности в том, что источники и сведения графа Гацфельдта являются подлинными; подложные документы, подсунутые императору Александру в 1887 г. из Парижа, были с успехом опровергнуты мною. Они побуждали меня подумать о возможном намерении с помощью фальсификации попытаться воздействовать с другой стороны в аналогичном направлении на нашего монарха, чтобы восстановить его против русского родственника и в англо-русских спорных вопросах сделать врагом России, а следовательно, прямо или косвенно союзником Англии. Правда, мы живем уже не в те времена, когда оскорбительные шутки Фридриха Великого превращали императрицу Елизавету и госпожу де Помпадур, т. е. тогдашнюю Францию, в противников Пруссии. Тем не менее я не мог заставить себя зачитать или сообщить своему собственному суверену выражения, приписанные царю. Однако, с другой стороны, мне приходилось считаться с тем, что император, как обычно, охвачен недоверием, не скрываю ли я от него важные депеши, и что наведение им справок не ограничивалось непосредственным обращением ко мне. Император не всегда относился к своим министрам с таким же доверием, как к их подчиненным, и граф Гацфельдт, как полезный и послушный дипломат, иногда пользовался большим доверием, чем его начальник. При встречах в Берлине или Лондоне Гацфельдт легко мог обратиться к его величеству с вопросом, произвели ли на императора впечатление и какое эти поразительные и важные сообщения. Если бы при этом обнаружилось, что я не использовал их, а просто приложил к делу, — а это было бы лучше всего, — император мог бы мысленно или устно упрекнуть меня в том, что я в интересах России утаил от него эти депеши. Именно так было днем позже с военными донесениями одного из консулов. Кроме того, полному умолчанию о донесениях Гацфельдта противоречило мое намерение побудить императора отказаться от вторичного посещения Петербурга. Я надеялся, что император посчитается с моим категорическим отказом сообщить ему приложения к донесению Гацфельдта, как, без сомнения, сделали бы его отец и дед. Поэтому я ограничился изложением документов и намекнул, что из них явствует нежелательность визита императора для царя, которому будет приятнее, если визит не состоится. Текст, который император взял своими руками и прочитал, несомненно, глубоко его оскорбил, как можно было себе представить.

Он поднялся и сдержаннее обычного протянул мне руку, в которой держал каску. Я проводил его по лестнице до дверей дома. Перед подъездом, уже садясь в экипаж, он на глазах у слуг снова взбежал по ступенькам и горячо пожал мне руку.

Если уже характер всего поведения императора по отношению ко мне мог вызвать только то впечатление, что его величество хочет сделать для меня службу невыносимой и добивается того, чтобы я подал заявление об отставке, то, как мне кажется, справедливая чувствительность к оскорблениям, сообщенным графом Гацфельдтом, в данный момент, независимо от соображений последнего, еще более усилила эту тактику императора по отношению ко мне. Даже если перемена в обращении и в отношении императора ко мне не имела той цели, на мысль о которой она меня наводила, а именно — установить, как долго выдержат мои нервы, — то все же для монархов было обычным за обиду, нанесенную королю каким-либо посланием, отплатить прежде всего посланцу. История древнего и нового времени знает примеры, когда посланцы становились жертвами королевского гнева за содержание послания, авторами которого они не были.