Мысли об изгнании

Размышления Адорно проникнуты убеждением, что современный человек может обрести свой единственный дом — пусть недолговечный и шаткий — только в литературе. В остальных же сферах “дом устарел”. “Бомбардировки европейских городов, а также трудовые и концентрационные лагеря — лишь предвестья грядущей судьбы дома как такового, давно уже предрешенной имманентным развитием науки и техники. Отныне все, что можно сделать с домом, — это отправить его на свалку, точно консервную банку с истекшим сроком годности”. И Адорно подытоживает с мрачным юмором: “Один из принципов морали — не быть дома у себя дома”.

Последовать примеру Адорно — значит отойти подальше от “дома”, чтобы окинуть его отстраненным взглядом изгнанника. Полезно обращать внимание на расхождения между понятиями и их реальными воплощениями. Свои язык и дом мы принимаем как должное; они становятся нашей натурой, и положенные в их основу аксиомы оборачиваются жесткими догмами. Изгнанник знает, что в земном, зависящем от воли случая мире дом — это всегда нечто временное. Границы и стены, которые окружают нас на безопасной и привычной территории, способны стать и тюремными решетками; часто необходимость их существования отстаивают вопреки здравому смыслу и практической пользе. Изгнанники нарушают границы, их мысли и чувства вырываются за традиционные рубежи.

Вот изумительный по красоте отрывок из труда Гуго Сен-Викторского, монаха XII века:

“Следовательно, источник великой добродетели для умудренного разума в том, чтобы понемножку учиться и для начала изменить свой взгляд на вещи незримые и преходящие, для того чтобы потом разум сумел вовсе оставить их позади. Человек, которому мила его родина, покамест незрелый новичок; тот, кому любая земля как родная, уже силен; но совершенен лишь тот, кому весь мир — чужбина. Незрелая душа уцепилась своей любовью за один-единственный уголок мира; сильный человек объял своей любовью все места; а совершенный человек свою любовь умертвил”.

Великий литературовед ХХ века Эрих Ауэрбах, тоже изгнанник (военные годы он провел в Турции), процитировал этот отрывок в назидание всякому, кто хочет выйти за пределы провинций, государств, наций. Только под таким углом историк должен смотреть на опыт человечества, зафиксированный в письменных источниках, — лишь тогда этот опыт раскроется во всем своем разнообразии и конкретике. Иначе историк окажется рабом предвзятости — будет переживать за “своих” и делать для них неоправданные исключения из правил — меж тем как он призван служить истинной спутнице знания, свободе. Обратите внимание, что Гуго дважды прямо заявляет: “сильный” или “совершенный” человек обретает независимость и беспристрастность отнюдь не путем безоговорочного отказа от привязанностей — нет, он прежде должен “переболеть” ими. С точки зрения формальной логики, изгнание не будет изгнанием, если нет родины — если изгнанник не считает какую-то землю родной, не любит ее, не ощущает связи с ней; изгнание ни в коей мере не означает, что дом и любовь к дому утрачены, напротив, именно чувство утраты свидетельствует: они для тебя существуют.

Воспринимайте свои переживания и впечатления так, словно от них вскоре может не остаться и следа. Что укореняет их в реальности? Какие из них вы хотели бы уберечь в памяти? С какими предпочтете распроститься? На эти вопросы может ответить только тот, кто обрел независимость и беспристрастность, тот, кому родина мила, но в силу обстоятельств недоступна. (Такой человек, кстати, не сможет довольствоваться и суррогатной “родиной”, порождением догм или иллюзий.)

Наверно, кому-то покажется, что такая позиция обрекает на безысходную мрачность, заставляет кривиться от любых проявлений энтузиазма или бодрости духа. Необязательно. Как бы странно ни звучали рассуждения о преимуществах изгнания, но положительная оценка некоторых его сторон все-таки возможна. Глядеть на “весь мир словно на чужбину” — залог оригинальности воззрений. Для большинства людей опыт непосредственного восприятия ограничивается только одной культурой, одной средой, одним домом; изгнанник знает по опыту как минимум две культуры, и благодаря этому ему открыты параллельные миры, то есть его сознание на языке музыки можно назвать контрапунктическим.

Уклад жизни, манера выражаться и вести себя в новой среде обитания — все это для изгнанника неизбежно соотносится с воспоминаниями о среде старой. Таким образом, обе среды — новая и старая — ярки и актуальны, обе сосуществуют в контрапунктическом единстве. Воспринимать мир таким образом — своего рода удовольствие, особенно когда отмечаешь для себя контрапунктические наложения: они умеряют категоричность оценок, воспитывают способность к сопереживанию. Кроме того, чувствуя себя как дома везде, где бы ни оказался, испытываешь особую гордость.