Мысы Ледовитого напоминают

«Каждый член экспедиции заключил с Нансеном договор, в котором определялись служебные обязанности, оклад и налоги, а также содержалась декларация о лояльности… Нансен хотел этой декларацией застраховать себя от возможных трудностей с дисциплиной», ибо в прежних экспедициях «накопился солидный печальный опыт» [24, с. 82].

Конечно, дело не в бумагах, а в людских отношениях, но очень важно, что Нансен видел трудности («длительное совместное пребывание на борту не могло не сказаться на настроении людей… Ни один не вышел невредимым» [24, с. 79]) и принимал должные меры. Главная состояла в максимально возможном равенстве участников при полном официально оговоренном соблюдении дисциплины. Ничего этого на «Заре» сделано не было.

Разумеется, не следует представлять Толля «плохим» начальником в сравнении с «хорошим» Нансеном. РПЭ сделала под его руководством удивительно много [12], а к Нансену тоже были претензии (как по экспедиции, так и по дальнейшей его политической деятельности), и в безумном походе на остров Беннета Толль копировал как раз Нансена, который покинул «Фрам» ради похода на Полюс, тоже почти безумного. Хочу только повторить, что «идеализация всегда закрывает путь к выяснению истины» [30, с. 8] и делает историконаучное исследование бесполезным.

А вот Колчак во главе спасательной партии оказался на высоте: сам, не имея на то права, повысил оплату нанятым местным жителям, а когда ему потребовался образованный помощник (то был ссыльный Павел Оленин), просто отдал ему свое жалованье (300 р. в месяц — такое же, как на «Заре»), о чем и сообщил в Петербург. «Якутам», ушедшим с Толлем, он не мог поднять жалованье выше, чем он сделал, и не мог сам застраховать их, зато (как бы по рассеянности) удвоил срок их службы у Толля (3 года вместо полутора). Казначей Академии наук пришел в ужас, но все расходы оплатил [27, с. 186–187]. Деньги добыл, надо полагать, все тот же президент.

И все же не будем идеализировать Колчака, что в последнее время наблюдается — не только в его полярных, но и в его белогвардейских деяниях. (Например, в статье [4] идеальный образ Верховного правителя соткан из его разрозненных обещаний, вряд ли предназначенных к исполнению.) Можно согласиться с покойным исследователем Колчака Феликсом Перчёнком:

«Нет, в бурной мичманской молодости, в годы плаваний по Дальнему Востоку были у Колчака и пренебрежение дисциплиной (сколько взысканий наложено на него!) и не слишком высокие отношения с береговыми женщинами, и чрезмерное употребление крепких напитков (последним грешил он, кажется, и позже)… А уж то, что в Омске он взялся не за свое дело, — это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт» [22, с. 32–33].

В этом отношении позиция В. В. Синюкова вполне взвешенна и реалистична. Правда, как стало обычным, он уделил максимум внимания двум полюсам деятельности своего героя — полярным подвигам и героической смерти. Тут мне остается сделать лишь одно уточнение.

Могила

Расстрел Колчака описан участниками с массой подробностей, и все описания сходятся в том, что адмирал расстрелян на кладбище Ремесленной слободки близ губернской тюрьмы, расстрелян в шубе и в ней же труп брошен в Ангару, в прорубь. Указывали и место проруби: у Знаменского женского монастыря. Синюков принял эту версию и даже цитировал воспоминания коменданта (им был И. Н. Бурсак), исполнявшего постановление о расстреле. Версия не вызывала и у меня сомнений, хотя в эмигрантской прессе существует другая (она упомянута в статье [19]) — что адмирал расстрелян в тюрьме. Но в январе 1997 г. архивист Сергей Дроков, беседуя со мной, сказал уверенно, что официальная версия выдумана, что он почти уверен — адмирал был расстрелян в тюремном дворе, там же захоронен и потому там надо искать скелет.