Мытарства

На другой день, часу въ одиннадцатомъ, послѣ обѣда (обѣдали мы рано), пришелъ въ нашу камеру какой-то чернобородый, при фартукѣ, въ полушубкѣ, обсыпанномъ мучной пылью, человѣкъ и сказалъ:

— Ну, кто на мельницу?.. Кто не пойдетъ ли?

Пять человѣкъ арестантовъ подошло къ нему.

— Мы пойдемъ! — сказали они.

— Ну, а еще кто? — спросилъ онъ и взглянулъ на меня. — Ты, длинный, не хошь ли, а?..

— А что дѣлать? — спросилъ я.

— Увидишь!… муку молоть… покуришь за это, цыки попьешь…

— Можно! — сказалъ я, заинтересовавшись его предложеніемъ и радуясь, что хоть на время выберусь изъ этой клѣтки куда-то въ другое мѣсто и проведу безконечно долго тянувшееся время не праздно, а за работой.

— Сколько васъ? Шестеро… Ну, идемте.

Надзиратель отперъ дверь, и мы пошли за человѣкомъ въ полушубкѣ по лѣстницѣ внизъ. Внизу, около запертой двери, стоялъ солдатъ и караулилъ человѣкъ двадцать арестантовъ, поджидавшихъ, какъ оказалось, того человѣка, который привелъ насъ.

— Всѣ, что ли? — спросилъ солдатъ отъ двери.

— Всѣ! — отвѣтилъ человѣкъ въ полушубкѣ.

— Что-жъ мало?..

Человѣкъ въ полушубкѣ засмѣялся и сказалъ:

— Небось, не кашу жрать!… Ну, становись по порядку! — крикнулъ онъ намъ, — одинъ за другимъ!..

Мы построились. Онъ прошелъ вдоль всей линіи, пересчиталъ насъ, дотрагиваясь до каждаго рукой, и послѣ этого велѣлъ отворять дверь.

Солдатъ загромыхалъ засовомъ, отперъ дверь и, ставъ на порогѣ, крикнулъ:

— Маршъ по одному!..

Мы по одиночкѣ начали выходить на дворъ.

Стоявшій у двери солдатъ хлопалъ каждаго изъ насъ по спинѣ и громко считалъ: разъ, два, три…

Когда всѣ мы вышли на дворъ, человѣкъ въ полушубкѣ снова наскоро пересчиталъ насъ и велѣлъ идти за собой. Пожимаясь отъ холода, плохо одѣтые, безъ шапокъ, мы тронулись за нимъ. Идти пришлось не далеко… Онъ подвелъ насъ къ какому-то зданію, похожему съ виду на сарай, въ который ставятъ въ богатыхъ барскихъ имѣніяхъ экипажи, и, введя туда, сейчасъ же наглухо заперъ дверь…

Въ сараѣ было полутемно, сыро и пахло мукой. Прямо противъ двери, на противоположной сторонѣ, стояла печка. Въ печкѣ горѣли, потрескивая, дрова… Направо отъ двери стоялъ столъ, а на немъ жестяной чайникъ и нѣсколько штукъ бѣлыхъ кружекъ… Налѣво была дверь, ведущая въ другое помѣщеніе, гдѣ былъ устроенъ «приводъ» или «воротъ», посредствомъ котораго вертѣлся жерновъ. Мѣсто же, гдѣ засыпались зерна и сбѣгала по желобку мука, было устроено въ первомъ отдѣленіи около двери.

Приведшій насъ человѣкъ выбралъ изъ насъ одного круглолицаго, румянаго парня, назначилъ его «засыпкой», а намъ сказалъ:

— Становись, братцы, за дѣло. Посмѣнно… Двѣнадцать человѣкъ на смѣну, по трое къ вагѣ… Часъ провертите — отдыхъ… курить… Другая смѣна встанетъ… Ну, маршъ.!.

Мы, двѣнадцать человѣкъ, по его приказанію вошли вь помѣщеніе, гдѣ находился «приводъ», и запряглись въ лямки по трое, какъ онъ выразился, къ каждой «вагѣ».

— Ну, съ Богомъ!… Ходи веселѣй!..

Мы налегли на лямки и тронулись.

Затрещали шестеренки, заскрипѣли «ваги», затрясся полъ.

— Эй!… гопъ! но, но!… налягъ!… но, родные! — закричалъ на насъ, точно на лошадей, человѣкъ въ полушубкѣ,- пошелъ!.. не бось!..

Сдѣлавъ три или четыре круга, я почувствовалъ, какъ у меня въ груди спирается дыханіе и трясутся ноги, — до того трудно и тяжело было вертѣть этотъ проклятый жерновъ!..

Меня, какъ человѣка высокаго роста, запрягли въ корень, а на пристяжку «поддужныя» съ обѣихъ сторонъ попались какіе-то истомленные, лѣтъ по 18-ти, парнишки. Обѣ эти пристяжки, согнувшись, тяжело дыша и глядя въ землю, перли впередъ, а ихъ перло назадъ… Досадно и жалко было глядѣть на нихъ.

Впереди насъ, кряхтя и охая, тоже шла тройка. Въ корню, — здоровый и широкоплечій, бородатый мужикъ, а на пристяжкѣ слѣва — рыжеволосый, съ распухшей щекой и подбитымъ глазомъ парень, а съ правой стороны — высокій татаринъ, одѣтый въ собственный костюмъ… Татаринъ этотъ, какъ оказалось, былъ человѣкъ веселаго нрава. Звали его Абдулка. Вертя жерновъ, онъ кричалъ что-то на своемъ непонятномъ для насъ языкѣ, прыгалъ, скакалъ, держалъ голову на бокъ, какъ заправская пристяжная, ржалъ, подражая лошади, и вообще «чудилъ», потѣшая и развлекая насъ.

Но мнѣ, да и вообще всѣмъ намъ, было не до смѣха. У всѣхъ, кажется, была одна и та же мысль: поскорѣй бы прошелъ часъ и дали бы отдохнуть.

— Ходы! Эй, ходы, ходы! — оралъ татаринъ. — Но-о-о, робатушка!… О-го-го!..

Вертясь кругомъ, мы подняли съ полу пыль, которая лѣзла въ ротъ и носъ… Скоро стало темнѣть. Мельникъ зажегъ лампочку и повѣсилъ ее на стѣнѣ. При этомъ слабомъ, трепетномъ освѣщеніи, картина получилась какая-то фантастическая. Художникъ, который бы перенесъ на полотно эти сѣрыя стѣны, полусвѣтъ, пыль, насъ, согнувшихся, налегающихъ на лямки, наши разнообразныя, злыя, жалкія, потныя лица, — могъ бы смѣло разсчитывать на успѣхъ…