МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

Ровшан и Джумшут, извлеченные из бетонного подвала войсками генерала Пети, на вертолете были доставлены в Москву. Трупы Лоры, Масионжика и его жены, которую один из спецназовцев ударил стамеской в шею, перевезли в их подмосковный дом. Туда же доставили и убийц Брасье. На следующий день газеты, телевидение и Интернет взахлеб сообщали подробности убийства известного правозащитника и председателя Фонда в поддержку нелегальной миграции Е.С. Масионжика и его семьи, совершенного этими самыми мигрантами, которых Масионжик якобы использовал в своих личных целях и тайно встречался с ними на своей подмосковной даче, не поставив в известность даже личную охрану. Сообщалось также, что эти мигранты предположительно могут быть причастны к нашумевшему убийству семьи французского винодела (газетчики, как всегда, все переврали. Не был Брасье виноделом), а также модного фотографа Ромео Ола. На месте преступления были найдены также трупы Ровшана и Джумшута, в крови которых был обнаружин яд стрихнин. Следствие мгновенно зашло в тупик, а генерал Коваленко скоропостижно ушел в отпуск. На похоронах Масионжика он не присутствовал.

Сеченов с удивлением обнаружил, что я смог «потеряться». Все попытки генерала Пети обнаружить мое местонахождение не увенчались успехом. Тогда он вызвал к себе Кленовского и передал ему коробочку с орденом «Дружба народов» и наградной лист.

– Вот, передай ему, когда увидишь, – попросил Геру Сеченов, – парень государственное дело сделал, по заслугам ему и награда.

– Это прикол, что ли, такой? – поинтересовался Гера.

– Ну да, – ответил тот, – а что? По-моему, очень смешно.

Башкирский мед

1

Стучат железные стыки: тыдых-тыдых, тыдых-тыдых. Банально? Of course, my fucking dead darling. Но что не банально в этом мире, где нет теперь даже бога?

Серенький рассвет, наступивший по воле откинутой мною вверх купейной шторы, и пейзажики в виде перелесков, которые столбы телеграфа резали на кадры одинаковой длины, настроили меня на волну гоголевского брюзжания. Я ехал в спальном немецком вагоне, в купе, кроме меня, никого не оказалось, внезапно меня настигла немотивированная утренняя эрекция. Облаченный в верхнюю часть китайского спортивного костюма и оттянутые эрекцией трусы, я принялся с отчаянием глядеть в окно, в котором время от времени видел отражение своего лица, страшного, словно негатив фотографии Мэрла Мэнсона. Куда я? Зачем? Что найду я там, в том месте, про уклад жизни в котором я имею лишь самые примитивные представления? Примут ли меня? Неужели во всей России не осталось для меня тихого кусочка заповедной земли, где я смогу, наконец, не только видеть печально смотрящие на меня глаза Иисуса, но и слушать внутри себя его голос? Ни в чьем наставлении я более не нуждаюсь, так как нет ни одного из ныне живущих, кто принял бы участие в разрешении моей проблемы. Почему? И вновь банальность! Да потому, что моя проблема – это я сам, и раз уж мне не под силу эту проблему превозмочь, справиться с нею, то это сможет сделать только Иисус своим словом. И для того чтобы его услышать, надо найти то самое заповедное место. Каким оно будет? Лишь бы тихим.

А за окном все бежал кинолентой русский милый пейзаж, и вот оно, гоголевское, пришло…

Эх, Русь-тройка, куда ты мчишься, словно угорелая? Да полно бежать-то, остановись, посмотри вокруг… Где ты? Что с тобой, Родина моя? Раскинулась ты на одиннадцать часовых поясов, и уму непостижимо, как ты можешь, такая большая, такая разная, все еще быть. Не понять тебя умом, шагом тебя не обойти и за целую жизнь мою, от которой и осталась-то в лучшем случае половина. А где в тебе я был? Что видел? Был мало где, а то, что видел, давно позабыл. Остались в памяти только вид на Петропавловскую крепость с золотой иголкой да камчатский пейзаж: горы, солнце и Авача, местами стальная, временами фиолетовая. А ведь ты, госпожа Русь, интересная! Ты как женщина, одетая неброско, но с большим вкусом по модам девятнадцатого века в длинное, до пят, платье, под которым лишь угадываются чуть намеченные тканью прелести твои.

А сейчас мчишься ты рядом, и одно становится понятно, что едет в тебе, Русь-тройка, черт знает кто. Чичиков едет. Аферюга. Вор. Крыса. И кони твои покорно тащат на себе этого лощеного, в розовых прожилках господинчика, у которого на уме лишь желание поживиться за твой, Русь моя, счет. Давеча я слышал, как кто-то, кажется, Швыдкой, назвал Чичикова хозяйственником. Может, и так. Только отчего-то выходит, что раз хозяйственник, то уж непременно и вор.