МЖ. Мужчины и женщины

В дневнике литературу мы сокращали лит-ра,
и нам не приходила в голову рифма пол-литра.
А математику мы сокращали мат-ка:
матка и матка, не сладко, не гадко – гладко.
И не знали мальчики, выводившие лит-ра,
который из них загнется от лишнего литра.
И не знали девочки, выводившие мат-ка,
которой из них будет пропорота матка.

Тот же прием в стихах о смерти – еще одной привлекающей ее теме:

...с омонимом косы
на худеньком плече...
Посмотрит на часы,
заговорит по че —
ловечески, но с
акцентом прибалти...
Посмотрит на часы
и скажет: Без пяти.

Это именно установка, осознанный прием: «Прижмись плотнее, горячей дыши в затылок безучастный зде лежащей». Невозможно объяснить, но нельзя не слышать, что здесь «зде» лучше, чем «здесь».

Молодому Бродскому объяснили, что из стихов нужно изгонять прилагательные. Павлова изгоняет из стихов – слова, оставляет только самые необходимые, делает из текста скелет. Вот экспериментальный образец:

Наш!
Твое, Твое, Твоя.
Наш нам.
Нам наши, мы нашим.
Нас, нас
от лукавого.

Трудно не узнать тут христианский Символ веры – но выросший в экспрессивности. Это уже не молитва, а какое-то ветхозаветное заклинание, заклятие Бога.

Соответственно, Павлова любит афоризмы и апофегмы размером в две, а то и в одну строку:

Любовь – это тенор альтино.
Ты понял, скотина?

Смотрел на меня взасос

и поцеловал – в нос.

Только у Венер палеолита

ничего не может быть отбито.

Вот одностроки с внутренней рифмой:

Одноголосая фуга – разлука.

Фермата заката.

Она умеет писать не словами, а частями слов – как в цитированном о смерти с прибалтийским – прибалти – акцентом. А как там работала буква «с»: консонанс, ставший рифмой. Заставляет играть не слова, а их фрагменты. Вот еще пример, где работает пол-слова, причем эти пол-слова – полу.

Все половые признаки вторичны,
все жгутики твои, мои реснички.
Пути окольны, речи околичны
тычинки-пестика, бочки-затычки.
Яйцо вторично, курица тем паче.
Хочешь кудахтай, хочешь – кукарекай.
Хочу. Кудахчу. Не хочу, но плачу,
придаток, полуфабрикат, калека.

Я не говорю сейчас о великом платоническом смысле этого стихотворения: тоска по целостному человеку у этой хранительницы оргазмов. Меня сейчас интересует мастерство: гениально организованная цезура, выделяющая это полу. И как найдено сногсшибательное слово «придаток».

Мемуаристка вспоминает, как Мандельштам восхищался буквой «д» в романе «Двенадцать стульев»: Малкин, Галкин, Чалкин, Палкин и Залкинд. Можно представить, в какой восторг привела бы его Вера Павлова, играющая буквами. Пишущая уже не словами, а буквами. И буква у нее делается духом.

Ее декларация:

ПЕСНЯ БЕЗ СЛОВ

Слово. Слово. Слово. Слово.

Слово в слово. Словом. К слову.
Слово за слово. За словом
слово. На слово. Ни слова.

А вот реализация этого протокола о намерениях:

Буду писать тебе письма,
в которых не будет ни слова
кокетства, игры, бравады,
лести, неправды, фальши,
жалости, наглости, злобы,
умствованья, юродства...
Буду писать тебе письма,
в которых не будет ни слова.

Или:

Песня без слов – рыба.
Рыбью песню без слов
подтекстовать могли бы
трое: а) рыболов,
б) ловец человеков,
в) червяк на крючке...
Эпитафия веку —
песня рыбы в садке.

Вот еще одна декларация:

Песня летучей рыбы на суше —
мелкой плотвички, которую сушим
на веревке, рядом с плавками, чтобы
получилось что-то наподобие воблы,
но она ссыхается до полуисчезновения...
кто не понял: это – определение
Поэзии.