На арене со львами

— Дрянь, выскочка,— прошипел репортер, сидевший сзади.— И без того уже причинил нашей партии уйму хлопот.

— Гордости нет,— сказал Хобарт.— Совсем нет гордости у человека.

— Никоим образом,— сказал Кэрли Лейтон.— Такой вариант совершенно исключается. Когда эта сволочь Данн так малодушно нас предал, у Андерсона оставалось не больше шансов на победу, чем у глухонемого сорвать приз на конкурсе певцов. Старина Кэрли, например, не буду хвастать, оценил ситуацию сразу. Уже с утра я принялся за дело, дабы спасти все, что удастся. О том, что Данн подложил нам свинью, я узнал от одного из его же головорезов и с унынием подумал: сорвалось! Но старина Кэрли, клянусь честью, джентльмены, принимал это дело близко к сердцу, что случается порой и с нами, трезвыми политиками.

Во всяком случае, отнюдь не в моем стиле… гм… отступать слишком поспешно. Я на горьком опыте познал, что и отступление есть политическая акция. Умело маневрируя, зная, как и когда отступить, можно, пожалуй, выжать небольшую прибыль даже из столь скромного капитала, каким мы располагали. Оцените меня по заслугам, джентльмены. Я не просто сплачивал наши доблестные ряды на случай, если новость окажется неправдой. Я искусно, смею надеяться, поднимал то здесь, то там вопрос о вице-президентстве и кое-чего добился.

Мне известна, джентльмены, общепринятая точка зрения, что вся упомянутая процедура, как выражаются школьники, дерьма не стоит. Однако, скажем прямо, не надо забывать, что, по мнению скептиков, она мало чем отличается от рулетки. Признаюсь, я обходился без инструкций, ибо сенатор Андерсон великодушно предоставил мне свободу действий. И все же полномочия мои были ограничены; но я считал: после того как мой патрон столь отважно выступил против столь грозных и могучих людей, за что сильные мира сего и расквитались с ним весьма ощутительным пинком в задницу, им едва ли захочется мстить ему и впредь. К мести редко прибегают в высокой политике, но, признаюсь, старина Кэрли переоценил возможности своих противников. Впрочем, это не существенно. Мы так никогда и не узнаем, к чему могли бы привести мои ничтожные усилия в то роковое утро, ибо еще в разгаре моей деятельности меня разыскал посыльный и сообщил, что сенатор Андерсон желает меня видеть. Разумеется, его воля для меня закон. Я нашел его неподалеку от здания, где проходил съезд, в лимузине, взятом напрокат, окошечки зашторены, все в лучшем виде, на огороженной стоянке, выделенной специально для нас — важных птиц. Я уселся с ним рядом и сразу же почувствовал, что ночь он провел скверно, в кошмарных снах, не делающих утро мудренее вечера.

— Сенатор,— сказал я с непритворной бодростью,— для кандидата в президенты у вас сегодня не очень счастливые глаза.

— Бросьте, Корли,— сказал он.— Сами знаете, мы погорели.

Тогда я спросил, можно ли вполне верить всем этим слухам о безличном и двуличном Данне, так его и растак.

— Он мне сам сказал,— ответил Андерсон.

Оставалось выяснить всего один вопрос, чтоб уже приведенная мною в действие машина заработала на полный ход. Я сказал, что, по мнению старины Кэрли, есть реальная возможность выйти на второе место, и честно говоря, я уже кое-что в этом направлении предпринял.

Он отшатнулся, словно я предлагал ему змею.

— Не выйдет,— сказал он сразу,— на второе место я не гожусь.

В машине был телефон, и я тотчас же связался с одним из своих людей, находившимся на съезде, и с душевной болью велел ему дать отбой. Скажу вам без ложной скромности, джентльмены, я человек бывалый и могу понять, когда люди говорят всерьез, а когда валяют дурака. То, что сенатор сейчас не в той форме, которая нужна для проведения решительных политических акций, я определил легко и, вероятно, что-нибудь ему соврав, сам возвратился бы на съезд и стал нажимать на всяческие пружины, не испросив его согласия. Но как только он сказал, что не годится на второе место, у меня мелькнула мысль: и в самом деле, быть вторым для некоторых хуже, чем ничем. И я ни на миг не усомнился, что Хант Андерсон принадлежал к таким вот несчастным людям.

Мы сидели и болтали о разной чепухе. В зашторенной, с поднятыми стеклами машине было нестерпимо душно, но он, казалось, ничего не замечал. Вскоре радио сообщило, что снова начались речи. Мы оба слушали, помнится, ни слова не говоря. К чему в такой миг еще слова?

Все шло, как положено, назвали штат этого гада Данна — и вот, дело кончено. Я выдал этому радиоприемнику отборнейшие образцы из своего словарного запаса. Андерсон чуть помедлил, потом открыл дверцу и вышел. Спокойно так, даже весело, обернулся и взглянул на меня:

— Пойдемте, Кэрли.

Я остолбенел. Помнится, вылезая из машины, я с ужасом выкрикнул:

— К этому жулью!

Но он уже широко шагал через стоянку, и догнать такого длинноногого было не легко. Как я ни убеждал его, джентльмены, все было тщетно, а старина Кэрли — мастер убеждать.

— Я делегат,— твердил он с серьезным видом.— Я могу это доказать — у меня значок есть.

Я втолковывал ему, что идти в этот гадюшник совершенно ни к чему.