На арене старого цирка

Выходил, шпрех-шталмейстер, спрашивал, о чем он плачет. Макс отвечал. «Я думал — это бабочка, а это бумажка летает». Шпрех-шталмейстер начинал уверять, что бумажка летать не может. Тогда Макс требовал, чтобы принесли его большой бумажный змей. Брал змея, старался запустить его и запутывался в нитках. Змей не поднимался; тогда Макс просил кого-нибудь из публики подержать змея, пока он распутает нитки. А змей был нарочно сделан тяжелым, фунтов на восемь. Державший очень быстро уставал и невольно опускал руки. Макс приказывал ему держать змея выше, а сам, распутывая нитки, то говорил всякие прибаутки, то сердился, то плакал, то смеялся. Державший змея человек, наконец, не выдерживал, под хохот публики и крики галерки бросал его на арену и уходил на свое место. Вмешивался опять шпрех-шталмейстер и говорил, что он был прав и змей не полетел. Макс отвечал, что ему не нужно было, чтобы змей полетел: единственно чего он добивался, это — чтобы тот господин (он указывал на державшего змея человека) обалдел.

Мастерски исполнял Макс антре с куклой.

Шпрех-шталмейстер сообщал Максу, что его спрашивает какая-то дама. Макс просил пригласить ее на манеж. Выносили на стуле куклу в шляпке и вуали. Макс извинялся перед нежданной гостьей, что заставил себя долго ждать, и спрашивал ее, чем он может ей служить. Кукла в ответ молчала. Макс, продолжая извиняться, целовал у куклы ручку и вдруг, поняв, что это кукла, хохотал и кричал:

— Да это чучело!.. Ха-ха-ха… Хорошо! Я понимаю. Вы надо мной подшутили. Ничего. Теперь я сам подшучу над вами и покажу вам, как кто из вас танцует.

Он схватывал куклу в объятия и под вальс изображал сначала застенчивого гимназиста, в первый раз попавшего на бал, потом купца, танцующего польку после двадцати самоваров и дюжины пива. Имитировал военного, лихо танцующего польку-мазурку; «траченого молью» чиновника и, наконец, дирижера танцев, «много танцующего, но ни черта в танцах не понимающего». Под звуки галопа, выкрикивая французские слова, он бешено носился по арене, падал за барьер, схватывал куклу за ноги и тащил ее через манеж, причем у куклы шея втягивалась аршина на два.

В этих двух номерах Макс проявлял себя как исключительно талантливый мимист. И номера эти заслуженно пользовались огромным успехом у публики.

Наблюдая и обдумывая работу Макса, отец заметил, что Высокинский никогда не заканчивает своего выхода эксцентрико-буффонадными трюками. В конце он всегда давал акробатический номер. Отца это очень заинтересовало, и позже, когда они стали друзьями, он спросил у Макса, почему после «куклы» или «змея» он обязательно возвращался на арену и проделывал мастерски какой-нибудь акробатический номер.

Макс сказал, что «акробатический финал легче запоминается публикой. Смех, по его мнению, иногда может вызвать жалость, а ловкость всегда приводит в восторг. Лучше, когда публика, уходя из цирка, говорит: «какой клоун ловкий» чем, когда она замечает: «какой клоун смешной…»

Приходил Макс в цирк раньше всех и уходил последним. Придет в свою уборную задолго до начала представления, сидит, о чем-то думает. А то загримируется, смотрит на себя в зеркало и то заплачет, то засмеется. Иногда пройдет в конюшню и делает упражнения на кольцах. Ему уже выходить, а он все упражняется и только в момент выхода на арену, как угорелый, бросается в уборную. Часто он опаздывал к выходу, но Тюрин его никогда за это не штрафовал. Иногда Макс забывал нужный реквизит и потом потихоньку от публики просил принести его.

Следя так упорно и внимательно за работой Макса, отец знал все его номера и тайком стал подражать ему, плакать и смеяться, как Макс. Однажды Тюрин заболел, и некому было выступать с Максом. Отец несмело, очень волнуясь, подошел к Высокинскому и сказал: «Господин Макс, я думаю, что я смогу отработать с вами. Я изучил все, что вы делаете».

Мякс предложил ему прорепетировать один из номеров. Убедившись, что отец номер знает, Макс просил его говорить громче.

Отец вышел на арену в большом волнении. По окончании номера Макс похвалил его, но спросил: «Зачем только ты так орал?»

Оказалось, что от волнения отец не говорил, а кричал и так натрудил себе горло, что на следующий день не мог говорить.

После этого случая Макс стал относиться к отцу с видимой симпатией. Когда в одном городе отцу не сдавали угла для жилья, так как у него не было никаких документов, Макс предложил ему ночевать в его уборной. Тюрин не возражал. В лице отца в цирке всегда был ночной дежурный. (У Тюрина ученики не сторожили, в цирке был специальный сторож и по очереди дежурили кучера.)

Отец, поселившись в уборной Макса, стал наблюдать за его реквизитом, подновлял его, красил, упаковывал и распаковывал при переездах. В свободное время он оклеил уборную Макса старыми афишами, выложил ему пол досками и досками защитил крышу от дождя.

Постепенно все артисты, раньше уносившие домой свои костюмы, стали оставлять их с разрешения Макса в максовой уборной.