На берегах Альбунея

Не в силах больше видеть Лавза мертвым, он набросил на его лицо валявшееся подле лукошко, откуда вывалилась морковь, отошел медленными шагами, сел у очага на тот самый камень, на котором было его место на совещаниях при жизни отца, пробовал жевать оставленную там альбанцами ветчину, но она не пошла ему в душу; он ее бросил в печку и долго просидел, устремив неподвижный взор куда-то бесцельно пред собой, а потом заговорил с друзьями, указывая им кумир своего Лара, – не сгоревший в пожаре, глиняный болван с огромными белыми глазами, обведенными черною краской, стоявший на печке особняком от таких же изображений, но пониже ростом, двух Пенатов.

– Хочется мне спросить Доброго Лара, где семья моя?.. Ларов мы считаем хранителями домочадцев... разве он не видел, не слышал, что происходило здесь? Чья кровь лилась к его костру не по законному определению главы семейства, не по внушению самого Лара через сны и гадания, а по желанию злодея!..

Сказав это, Нумитор усмехнулся судорожной улыбкой горя.

– Они все в мире теней... Увидятся ли они с отцом моим? Пожалуются ли на Амулия?.. Но кому?.. Кто там и как живут в этом неведомом мире?.. Мой несчастный страдалец-отец всегда его боялся... Боялся туда идти...

Нумитору минутно показалось, что богов нет, а за гробом не жизнь в могуществе сверхъестественного существа, духа, а лишь мрак небытия; поэтому и жить не стоит.

Друзья молчали, не зная, чем его утешить, потому что они оба, и марс и сабинец, были иной веры, хоть и принесли охотно с Нумитором во время совместного путешествия жертвы его богам, как и он принес у них жертвы их, – дикари не держались строго различия культов; их догматика покоилась на весьма зыбкой почве дедовских традиций, твердо устанавливавших только одну внешнюю обрядность.

Нелюдимая замкнутость япигов в круге своего племени в эту эпоху давно разрушилась под напором новых веяний, вторгнувшихся в Лациум со всех сторон от соседей.

Нумитор осмотрелся. Была уже глухая ночь. Он тряхнул впотьмах кудрявою, длинноволосою головою, как бы стряхивая одолевавшую его ум слабость от горя, порылся в своей дорожной сумке, достал из нее огниво, зажег лучину.

Квирин и Таций спали.

Нумитор прошел от очага к трупу Лавза, осветил его, опустился подле него на колени, снял наброшенное лукошко с лица, толкнул его в плечо, тихо позвал:

– Лавз!.. Молчишь... Не говорить тебе больше со мною!..

Ему вспомнилось, как он недавно прибил этого сына за то, что тот ему не быстро ответил на какой-то вопрос, и ему стало до того горько, что, казалось, будто душа разрывается... вспомнилось, как он приказывал делать в лесу метлы, и при этом Лавз, играя, гонялся за своими братишками и Сильвией, как они все вместе семьею плели корзинки и сети, как стригли овец с пастухами и пастушками...

Нумитор перевернул лежавшее ничком тело Лавза на спину, приподнял бывшие на нем овчины, и отшатнулся с криком, со стоном до того громким, что марс и сабинец проснулись и в ужасе подскочили к нему. Нумитор показал им рану, пересеченную накрест по всему желудку юноши; запустив в нее руки, они убедились, что его внутренность опустошена.

– Ах, Лавз!.. – стонал несчастный отец, – Амулий распотрошил его, внутренности сжег на очаге, издеваясь над Ларом и Пенатами в такой жертве. Друзья, скажите, можно ли считать Лара добрым после этого?! Он ничем не наказал злодея-поджигателя, убийцу родных; не сжег ему руки за жертву кощунную... за осквернение родного очага.

Нумитор поднялся и сделал несколько шагов к очагу в намерении разбить глиняные истуканы Лара и Пенатов, в гневе за допущение гибели семьи, но оставил это намерение.

– Амулий наказал вас, угостил нечестивою жертвой... довольно!.. Быть похожим на него, делать то, что делает он, глумиться над предками, я не стану, не хочу...

Он обратился к друзьям.

– Вы теперь видите, поняли, каков мой брат... Что сделал ему Лавз?! Он, это правда, отвечал дяде на грубость грубостью, не давался в обиду, не терпел насмешек над матерью, отцом и дедом: смеялся над нахалом сам, но кто же кому не грубит при тесной, совместной жизни в одном доме?!

Амулию мало было убить Лавза за такие пустяки обыкновенных дрязгов; он распотрошил его... ах, друзья!.. Как? – живым или уже мертвым?.. Нигде больше нет раны... лицо... оно ничего не показывает; страданье стерто с него смертью; оно спокойно, даже точно улыбается мне, как мой мальчик улыбался живым. Как убил его Амулий? Чем? – багровые пятна видел я у младших детей по самой середине лица; их глаза вытекли, носы сплюснуты; ударил их бессердечный дядя с размаха дубиной. У Кальвины пробит висок, посинел с проступившею, запекшеюся кровью, но Лавз... ах!.. Амулий!..

Живым или мертвым потрошил он его?! Если живым... но нет... я никогда, никогда не спрошу его об этом... никогда...

Нумитор сжал кулаки своих могучих дикарских рук крепко и плотно, как будто чувствуя сильнейшую боль, – боль предсмертных истязаний сына; слова замерли на его устах недоговоренными; губы сжались; зубы скрипнули.