На берегах Альбунея

Так как племена Лациума в эту эпоху стояли на переходном рубеже своего культурного развития, то и сыновья Проки оба были новаторами, инициаторами новых идей, заимствованных от соседних племен, с которыми Лациум пришел в неизбежные соприкосновения, но направление этих новых веяний у сыновей Проки приняло различные оттенки: один искал в этой новизне добра – всего светлого, мирного, чистого; другому нравилось все злое – поводы к оправданию пьянства, разврата, жестокости.

Нумитор своим духом был созидатель, устроитель, охранитель; он, если б это было возможно, прекратил бы те человеческие жертвы, какие еще приносились в Лациуме.

Амулий – буян-разрушитель – восстановил бы даже людоедство, ввел бы небывавшее и встарь погребение живых жен с мертвыми мужьями и детей с матерями.

С такими мыслями о сыновьях погребенный старец застыл неподвижно, задушенный нестерпимо вонючим чадом от едва тлеющего факела, который стал быстро потухать после закрытия двери.

С трудом пересилив охватившую его тошноту от угарной вони, сам чуть не задыхаясь, Нумитор склонился головою на колена отца, целуя их и бессильно висящую левую руку. Он не смел, не решался вынести погребенного из землянки, считая уже умершим, и долго рыдал так, погруженный в тяжелое раздумье о жестоком обычае сажать стариков в могилы живыми или (по их желанию и согласию ближних) убивать пред очагом, как перед жертвенником Ларов и Пенатов.

Когда воздух землянки очистился, старик начал постепенно оживать – дышать, вздрагивать, потом открыл глаза, узнал старшего сына, ласково обнял его левою рукой и позвал:

– Нумитор!..

Сын ничего не мог ответить, подавленный и радостью и тревогой, – величием своих безумно-смелых начинаний, в которых спасение отца было лишь первым шагом.

– Зачем ты вернулся ко мне? – заговорил Прока, не дождавшись ответа, – разве вы позабыли совершить надо мною какой-нибудь важный обряд? позабыли вложить сюда, в мое могильное обиталище, что-нибудь жертвенное?

– Нет, – отозвался Нумитор сквозь рыданья, – мы ничего не забыли; обряды выполнены все над тобою свято, по заветам старины, и здесь все в порядке.

– Или ты пришел заклинать меня, чтоб я не утопил, чтоб освободил от обета? ведь ты мне обрекся, когда сжалился, дал пить воды.

– Нет, отец. Если б это одно... я обрекся тебе и обета моего не беру назад, но я желаю служить тебе живому, не мертвому. Я рад, что Амулий с Мунацием забыли сложить каменную стенку снаружи перед дверью; оттого я мог так скоро открыть землянку.

– Зачем ты это сделал, Нумитор? ведь, ее жрец заложил досками со священным заклинаньем, которое тебе неизвестно, а второй раз это делать он, пожалуй, не пойдет.

– Я обрекся тебе, отец; от этого не хочу покидать тебя; я пришел, чтоб вернуть тебя к жизни, видеть, говорить с тобой; я пришел, чтоб дать тебе, чего ты желал, просил, но брат мой отказал: ему обычай и обряд дороже твоей последней мольбы, последней воли. Мне ты дороже всех заветов старины, дороже всех предков, которые установили такие жестокие порядки. Я дам тебе меда, засластить проглоченную тобою насильно полусырую рыбу с неразжеванными бобами, дам молока и вина запить их.

– Напрасно, сын, ты открыл дверь!.. я уж перестал чувствовать тяжкие муки, перестал страдать от боязни, что мертвецы сойдутся сюда ко мне и начнут терзать для умерщвления. Глубокий сон овладел мною, сон тяжелый, но все-таки не мучительный, а теперь, накормив и напоив, ты опять заставишь меня пережить, что уже прошло, – опять накроешь, закутаешь, увяжешь мои глаза; опять будет мрак, духота, чад от факела; опять я увижу призраки, станет мне мерещиться, будто из всех стен и с потолка тянутся ко мне ужасно длинные руки, синие, зеленые, лиловые, и вьются тонкие змеи желтого цвета, рассыпаются снопами искр, ужалив мои глаза...

– Я закутаю и закрою тебя не теперь, а когда ты это сам прикажешь. Я хочу, чтоб ты еще много дней видел солнце и звезды; хочу, чтоб ты слышал пение птиц над тобой.

– Нумитор, – воскликнул старик, положив обе свои руки на голову сына, – будь благословен со всем потомством твоим!.. да будут потомки твои царями над всем, что с самой высокой горы поднебесной видит глаз орла!..

Любящий сын принес к Проке в землянку много остатков погребального пиршества, брошенных старшинами на острове вследствие поверья, будто не должно возвращать домой ничего, определенного для тризны около Могил мертвых царей, как бы ставшего их достоянием, вроде приданого, вместе с новым обитателем кладбища. Кроме провизии, брошены и шкуры, и ножи, и посуда.

Прока отказался от пищи.

– Амулий набил мою грудь камнями, – сказал он, – проглоченные мною целиком бобы раздулись и давят мне сердце. Ах, Нумитор!.. давно-давно когда-то; я сам зарыл моего отца под полом нашего дома; сам я потребовал, чтоб он сошел в землю; я не знал, какие страданья причинил ему...

– Я знаю, отец, что соседи наши сабиняне не сводят старцев своих в землю...

– Я смеялся над ними.