На берегах Ганга. Прекрасная Дамаянти

Наконец Дамаянти явилась, окруженная прислужницами. Красивая бегум, на этот раз вместо драгоценностей украсившая себя только цветами, могла бы послужить любому европейскому художнику моделью для Афродиты в момент, когда богиня любви выходит из глубины волн. Сэр Вильям был до того восхищен, что о сравнении даже не думал, и только по напоминанию Нункомара подал ей цветы, пробормотав при этом несколько бессвязных слов. Он не решился назвать имя баронессы Имгоф, так как, в сущности, не получал от нее никакого поручения, а принес с собой ароматные цветы, чтобы иметь предлог лично видеть прекрасную индуску. Ему казалось, что ее чистые, ясные глаза, наверно, угадали бы неправду.

Она поблагодарила его, также не упоминая имени баронессы, и, вынув из букета несколько цветков, приказала одной из прислужниц приколоть их к дымчатой ткани на ее груди, а остальные поставить в свежую воду, но предварительно наклонилась над ними и как бы случайно коснулась лепестков губами.

Магараджа все время не переставал в изысканнейших выражениях восхвалять доброту и любезность знатной и прекрасной приятельницы губернатора. Дамаянти хотя и вторила ему, но, казалось, благодарности ее скорее предназначались посланному баронессы, нежели ей самой, а сэр Вильям все время стоял с опущенными глазами и ни разу не решился поднять их, так как чувствовал, что будет не в силах оторваться от чарующего образа, наполнявшего его сердце.

В эту минуту поспешно вошел дворецкий и секретарь магараджи и передал ему приглашение губернатора тотчас же явиться для важного и безотлагательного дела. Несмотря на обычное самообладание Нункомара, в глазах его блеснул огонек торжества, и лицо покрылось румянцем. Он немедленно приказал приготовить паланкин. Сэр Вильям также встал, но Нункомар сказал:

— Дело, призывающее меня к его милости губернатору, отнюдь не должно лишать дом вашего приятного присутствия, друг мой. Бегум, надеюсь, будет приятно занять вас в мое отсутствие.

Дамаянти, совершенно по-европейски и с грацией, восхитившей бы всех даже в изысканных салонах Лондона, протянула ему руку. При пожатии этой теплой, мягкой ручки и в блеске темно-синих глаз, выглядывавших из-под тени пушистых ресниц, словно таинственные звезды летней ночи, молодой человек почувствовал, как кровь прилила к голове. Нункомар попрощался и поспешно вышел.

Он быстро надел богато украшенный драгоценными камнями пояс, прицепил саблю с дорогим клинком и, выйдя на средний двор, сел в поданный ему паланкин. Народ провожал шествие магараджи громкими криками и благословениями. Индусы видели в кем брамина чистейшей крови, любимца богов, властителя, будущего друга могущественного губернатора и, может быть, преемника гордого и строгого Риза-хана. Нункомар, улыбаясь, кланялся во все стороны. Его лицо казалось таким спокойным, будто ничего особенного не случилось, зато сердце его забилось сильнее от гордого чувства, что наконец сбываются его честолюбивые надежды и желания.

Некоторое время сэр Вильям стоял перед Дамаянти молча. Когда наконец он поднял глаза на индуску, откинувшуюся на подушки мягкого кресла, то почувствовал себя ослепленным. Она как будто ждала, что он заговорит, но молодой человек был не в силах найти слова. Он боялся, что чувство, так сильно овладевшее им, невольно прорвется наружу.

— Итак, милостивый государь, — начала наконец красавица бегум со своеобразным звучным акцентом, придававшим английскому языку в ее устах особенную прелесть, — вы приехали сюда, чтобы ознакомиться с жизнью на берегах наших священных рек… Спрашивайте, я буду отвечать вам, как приказал мой высокий супруг и повелитель, — прибавила она, задорно улыбаясь, — я же со своей стороны буду продолжать закидывать вас вопросами. Вы мне рассказывали, что женщины у вас принимают участие во всем наравне с мужчинами. Они вместе с ними пекутся о судьбах народов, и даже голос их бывает решающим. Ведь царствовали же в ваших странах женщины. У нас такого не бывает… Мы, бедные женщины Индии, существуем для того, чтобы служить для мужчин забавой и развлечением, когда им вздумается отдохнуть от забот и жизненной борьбы, и поэтому жизнь наша ограничивается нашими домами.

— А разве участь ваша, — начал наконец сэр Вильям, — не самая лучшая, и ваше призвание не самое благородное?.. Разве красота и привлекательность женщины не страдает от ее участия в заботах и борьбе за существование? Не должна ли она воодушевлять мужчину к новой отваге, когда он вернется домой в тихую пристань любви после многотрудной борьбы?

Он говорил горячо. Дамаянти нетрудно было угадать, что для него лично не могло бы существовать лучшего счастья, как отдохнуть у ног ее. Она улыбнулась с полунаивным, полубессознательным кокетством.

— Может быть, — сказала она, — может быть, это и верно! Может быть, нежный цвет жизни и стирается от соприкосновения его с жестоким, холодным миром там вдали, если… если только тихое царство света и тепла, о котором вы говорите, действительно является царством любви.