Для специалистов, занимающихся исследованиями в указанных направлениях, коллекция Кузьминского является одним из тех источников, без которых знания о почти полувековой истории русской культуры могут считаться неполными. Как своеобразное живое зеркало – название двухтомной предшественницы АГЛ здесь, конечно, не случайно, – оно отражает не только точку зрения своего составителя и авторов, но и те взгляды, которые бросали на него современники и читатели последующих поколений. Центр русской культуры Амхерстского колледжа надеется, что настоящее издание будет лишь первым шагом в освоении этого богатейшего собрания.
Ежов, Шамурин 1925 – Русская поэзия XX века / сост. И. С. Ежов и Е. И. Шамурин. М.: Новая Москва, 1925.
Крейденков 1985 –
Кузьминский 1998 –
Кузьминский 2003а – Константин Кузьминский: «Я – последний андеграунд» (интервью М. Георгадзе) // Русский базар. 2003. № 12 (362). URL:(дата обращения: 6.11.2021).
Кузьминский 20036 –
Лосев 1981 –
Милославский 1985 –
Орлов 2016 –
Антология и ее составитель
«Этому шедевру – Антологии – в мире не будет никогда повторения…»
Из беседы Ильи Кукуя с Валерием Молотом[20](сентябрь 2020)
Думаю, это был 59-й год. Костя учился в университете на биофаке с моим близким другом, Юрой Климовым. Я уже писал тогда. Кажется, всё началось с «Зуба». Была такая газета «Зуб», филфак выпустил, а я в это время учился в Политехе, временно – год, и написал статью в защиту американского киноискусства. «Зуб» ее опубликовал, и Кок тогда написал гениальный стих, который он, в общем-то, не популяризировал нигде. «Новобранцы» назывался. Я тогда в первый раз увидел, как в стихе можно передать движение, и меня это просто поразило. Стих был такой:
Я обалдел от этого ритмического – споткнулись, пошли, зашаркали… Я вижу эту чечетку балетную! Всё, и нас познакомили. А про меня 30 января 1960 года в «Смене» написали статью «Колумб из Политехнического». Этот дурак Талунтис написал: «Колумб открыл Америку с капитанского мостика, а Молот из кинозала». Там про три американских фильма было: «Рапсодия», «Марти» и «Война и мир», и я писал, что больших проявлений человечности я на экране еще не видел никогда. Было много шума, заклеймили меня как могли, и я ушел из Политеха. И после этого мы с Коком уже стали близки. Он еще молодой был, худой такой. Не было еще у него никакой «школы».
Я ему всегда говорил про его стихи, как они мне слышатся. «Вавилонскую башню» он читал мне, думаю, одному из первых. Я от нее просто валялся. Я говорил: «Кок, ведь у тебя четыре-пять стилей!» Когда у него запои были, он мог сутками говорить стихами. Ну, как я сейчас понимаю, не стихами, а рифмами. Я помню: сижу с ним рядом, мама его, Евдокия Петровна, дает ему бутерброд с килечкой, и Кок вещает что-то. Я говорю: «Кок, надо же записывать за тобой». Он встает, покачиваясь слева-направо, и отвечает: «Ну ты, давай, записывай, а я пойду пописаю». Он уже не мог говорить иначе, у него всё время в голове гудели рифмы.
Понимаете, у него трагедия произошла! Он безумно любил Бродского – мало того, что он выпустил его, он его популяризировал по-настоящему. А Бродский тогда отвергал всех, шокировал. Это, видимо, было одно из проявлений пробивающегося сквозь асфальт стебелька. И он Кока сбил. Такой звукописи, как была у Кузьминского, я никогда больше не слышал: