На берегах Невы

Господи, да он еще и заикается! А я и не знала. Гумилев мне об этом не говорил. Но Кузмин, справившись с первым приступом заиканья, уже плавно катится со стихотворения на стихотворение, лишь изредка налетая на риф какой-нибудь трудности, рассыпаясь звуковыми брызгами.

На-на-навек сказали вы грациозно
И показали на з-з-звезду…

Я вслушиваюсь. И вот мне уже кажется, что именно так с придыханиями, захлебываниями и заиканиями и надо читать его стихи. Так просто. Так ласково и уютно. Не заставляя себя просить. Еще и еще. И лицо его становится совсем другое, чем только-что там в гостиной, — маленькое, милое, загримированное старостью, с полузакрытыми глазами. Глазами — окнами в рай? Не знаю. Сейчас я ни за что не поручусь.

Домой, я как всегда возвращаюсь с Гумилевым.

— Как вам понравился Кузмин? — спрашивает он.

— Не знаю, — совершенно искренно отвечаю я.

Гумилев недовольно морщится — Вы просто не умеете его оценить.

Да. Не умею и никогда не сумею. Мое первое впечатление о нем оказалось решающим. И я так до сих пор еще не знаю, нравился ли он мне или нет. Вернее нравился и не нравился в одно и то же время.

Сырой, холодный октябрьский день 1920 года.

Я сижу в столовой Дома Литераторов за длинным столом над своей порцией пшенной каши.

Я стараюсь есть как можно медленнее, чтобы продлить удовольствие. Каша удивительно вкусна. Впрочем, все съедобное кажется мне удивительно вкусным. Жаль только, что его так мало. Конечно, я могу попросить еще порцию каши — мне в ней не откажут.

Но для этого пришлось бы сознаться, что я голодна. Нет, ни за что.

Во мне, как в очень многих теперь неожиданно проснулась «гордость бедности» — правда, «позолоченной бедности». Ведь мы все еще прекрасно одеты и живем в больших, барских квартирах. Но, Боже, как мы голодаем и мерзнем в них.

Возле меня вьюном вьется Люся Дарская, дочь актера Дарского — «терибельное дитя» и вундеркинд Домлита.

Вряд ли она где-нибудь учится. Она здесь с утра и до закрытия, вместе со своей матерью и теткой.

Люся, как никто, знает все местные происшествия, ежедневно рапортует о них Кузмину, тоже постоянному посетителю, и как заправская кумушка-сплетница обсуждает их с ним.

Люся на редкость развитая и одаренная девочка. Она читает наизусть все наши новые стихи, еще не появившиеся в печати, и сочиняет очень недурные, вполне грамотные подражания им. Кроме того она хорошо рисует и сама премило иллюстрирует наши стихи.

Ей только двенадцать лет, но она в самых дружеских отношениях со всеми поэтами Домлита — как равная с равными.

Ее все любят и прощают ей ее непочтительный тон и даже дерзости. Она наградила всех поэтов кличками, по большей части зоологическими. Так Гумилев — «Дядя изысканный жираф», в память его строк:

Далеко, далеко на Озере Чад
Изысканный бродит жираф…

Гумилев не обижается. Впрочем, у него еще второе прозвище «Дядя Гум».

Георгий Иванов — «Дядя Мышка». Олечка А. — тетя Свинка. Я — тетя Леопард. Есть и дядя Таракан, и Дядя Бегемот и Тетя Пчелка и так далее. Ей все позволено и она этим широко пользуется.

Она садится на пол у моих ног, изображая собаку, вычесывающую блох. — Тетя Леопард, а дядя Гум скоро придет?

— Нет, Люся, он сегодня не придет, — говорю я. — Ему надо спешно кончить перевод для «Всемирной Литературы».

Люся забавно морщит носик.

— Терпеть не могу его переводов — и она, подражая голосу Гумилева, торжественно и глухо произносит:

И Робин бросился за ним
Его опередив.

Скажите, тетя Леопард, вы когда бросаетесь вдогонку кому-нибудь тоже опережаете его?

— Перестань, — строго обрываю я ее. — Это не твоего ума дело. Вырасти сначала, а пока иди играть с «Димитрием — где — ложка». Видишь, он бедненький слоняется один и скучает.

«Димитрий — где — ложка» второй общий любимец, вместе с Люсей составляющий детский сад Домлита. Он очаровательный, большеглазый малыш с длинными темными локонами. Его мать, занимающая какую-то должность в Домлите, водит его летом и зимой в белоснежных костюмчиках — каких трудов должна стоить ей эта белизна.

Дважды в день ему выдается его порция каши. Он съедает ее и возвращается неизменно с тарелкой, но без ложки. Тут-то и раздается грозный материнский окрик — «Димитрий, где ложка?» — ставший его прозвищем.

— А как же, — вскрикивает Люся, — вы только что сказали, что дядя Гум не явится, когда он тут во всем своем величии? — и она, вскочив, летит навстречу входящему в столовую Гумилеву.

Но он, не обращая на нее внимания, быстро оглядев столовую, идет прямо ко мне в своей оленьей дохе, держа оленью шапку в руках.

Люся обиженно и недоуменно провожает его взглядом — обыкновенно он очень ласков с ней — и насмешливо сделав ему за его спиной реверанс, бежит к «Димитрию — где — ложка». Ведь она, несмотря на свою скороспелость, все еще ребенок и с увлечением играет с ним и возит его на своей спине. Иногда и я, забыв, что я равноправный член Дома Литераторов, присоединяюсь к ним.