На берегах Невы

Однажды вечером я прогуливался по Монпарнасу. После тишины сибирских городков и сёл я наслаждался пульсирующим ритмом парижской жизни. Громкий разговор прохожих, их весёлый смех и погруженность в свои дела, их приземлённость, были в явном противоречии с характером жизни в Петербурге. Здесь, в Париже, они жили сегодняшним днём и брали от жизни всё, что она им давала. Это был немного циничный, реальный и абсолютно инстинктивный оптимизм. Вечные проблемы жизни и смерти, которые занимали жителей Петербурга, не занимали парижан. Каждый должен жить как можно полнее, было написано на лице всех, кого я встречал на улице, в кафе и на вечеринках. Да, это был Париж, в котором Роджер Бэкон страстно искал истину, также как мы искали её в Петербурге. Но Роджер Бэкон мертв уже как семьсот лет, и французы забыли о нём, об этом странном человеке, который провёл в заточении двадцать лет за то, что пытался узнать предназначение человеческого рода.

Я зашёл в «Closerie des Lilas», кафе на Монпарнасе и место встречи французских писателей и поэтов. Как обычно, Поль Фавр, «князь» французских поэтов, был окружён толпой молодых поэтов, внимающих старому мастеру и посасывавающих свой апперитив. Фавр был рад меня видеть, и пригласил меня к ним. Они обсуждали направления современной поэзии и читали свои стихи.

— Мой друг, — Фавр обратился ко мне, — Кто из русских поэтов проповедует акмеизм? Забыл его имя. Он был в Париже несколько месяцев назад и читал нам свои стихи. Ах, эти русские имена! Как их можно запомнить?

— Акмеизм? — я колебался. — Гумилев?

— Да! Именно…! Гумилёв. Именно! — воскликнул Фавр. — Он собирался возвращаться в Россию, которая в руках этих варварских большевиков. Они убьют его. Он собирается бороться с ними стихами! Ненормальный!

* * *

25 Августа 1921 года Гумилёв возвращался домой из поэтической студии, которой он руководил в Доме искусств на набережной Мойки № 59 в бывшем доме С. П. Елисеева. Несколько студентов сопровождали его по Невскому проспекту. Он был весел и много шутил, обсуждая древнегреческую поэзию.

Около его дома стоял автомобиль. Он не обратил на него внимания и ещё постоял перед домом, болтая со студентами. Они договорились встретиться завтра в Доме Поэтов. Он вошёл в свою квартиру, и как только он зажёг свет, два вошедших за ним агента Чека схватили его за руки. Он знал, что ожидать. Он взял с собой Новый Завет и «Илиаду» Гомера.

Из тюрьмы он написал короткую записку своей второй жене А. Н. Энгельгардт: «Не беспокойся, со мной всё в порядке. Я пишу новое стихотворение и играю в шахматы».

27 августа он был расстрелян. Сказали, что он улыбался в лицо расстрельной команде. Коммунисты наспех зарыли его где-то за городом. Это место не нашли, несмотря на многочисленные поиски его поклонников.

В свои последние секунды, думал ли он об Анне Ахматовой, возлюбленной своего детства, своей бывшей жене, с которой он разошёлся в 1918 году, за три года до своей гибели? Мы не знаем этого. А она ещё долго жила после его смерти и была поэтессой.

Любовь — это ещё не всё.

Он был инструктором патологии на медицинском факультете, преданный науке учёный. Это он дал первый толчок моему интересу к проблеме рака. Как лектор он был бесподобен. Он мог представить самые сложные проблемы патологии в двух словах. Доктор Лев Крентовский и внешне отличался от других преподавателей. Другие были бородатые, с длинными волосами, в очках, хилые, с плохой осанкой и далёкие от спорта. Крентовский имел коротко постриженные волосы, чисто выбрит, атлетической выправки и большой поклонник различных видов спорта. Он был чемпионом по конькам, и когда он появлялся на катке Юсуповского сада, все останавливались посмотреть, какие пируэты он выделывает. Он был одним из лучших игроков в теннис и неутомимым яхтсменом. Лев Крентовский был добрый человек и хороший собеседник, и при этом в нём можно было чувствовать силу воли и принципиальную личность.

Отец Крентовского был известным юристом, человеком либеральных взглядов, который симпатизировал революционному движению, растущему в предвоенные годы. Лев последовал отцу и открыто объявил себя революционером, хотя формально и не присоединился к социально-революционной партии. Партия Эсеров исповедовала принципы идеалистической революции.

Я думаю, Льву не было тридцати лет, когда он встретил студентку университета по социологии Людмилу Ковенко. Она приехала с Украины, тёмноволосая, очень привлекательная, как и многие украинские девушки, тёмные глаза и чувственные губы. Она была напряжённой спорщицей, погружённой в социологию, и фанатично проповедовала марксистские теории. Лев влюбился в неё безнадёжно и неизлечимо. Она отвечала ему со сдержанностью, но достаточно, чтобы поддерживать его влюблённость. Лев сказал мне, что они скоро должны обручиться. Он излучал счастье. Иногда я попадал в дом Крентовских, когда Людмила была там. И каждый раз там стояли дебаты между Людмилой и Николаем Крентовским, отцом Льва, а также младшим братом Никитой и самим Львом.