На берегах Невы

— Я не знаю… наверно нет, я помню эти минуты довольно чётко. Я стоял перед зеркалом с пистолетом в руке. Несколько часов… может быть, часов. Это казалось часами. Решение было принято, и я знал, что выстрелю. Я стоял перед зеркалом и внимательно рассматривал лицо, которое я там видел. Это было лицо незнакомца. Он был спокоен, хотя некоторая бледность выдавало его внутреннее напряжение. Я думал, вот человек, который скоро умрёт, и всё равно какая-то апатия была на его лице и фаталистическое приятие скорого конца. Я старался думать о жизни, смерти и бессмертии, но вместо этого глупейшие вещи приходили мне на ум. Я вспомнил, что я взял книги, и они должны были быть возвращены. Я решил, что уже поздно, и об этом не надо беспокоиться. Одна весёленькая мелодия, которую я слышал недавно, вдруг закрутилась у меня в голове, и ещё стихи, которые я учил в школе, и утренний разговор с лакеем. И я понял, что моя попытка закончится провалом, что моё подсознание, или что-то во мне старается избегнуть неизбежной конфронтации со смертью. Моё эго отказывалось встретить смерть лицом к лицу. Я был на грани остановить эксперимент, однако, я решил во всяком случае продолжить — я выстрелил. Моя рука была твёрдой, моё лицо неподвижным как маска. Мой ум был пустой, совсем пустой, когда я потерял сознание…., и это собственно всё относительно эксперимента со смертью…..

Скоро после своего полного выздоровления Шторнбург уехал из Петербурга, и больше года я ничего не слышал о нём. Однажды он позвонил мне и попросил прийти. Я нашёл его в мрачном настроении.

— Я наелся…, — провозгласил он резко.

Я узнал, что он путешествовал от монастыря к монастырю. Он посещал отшельников в Соловецком монастыре и оставался с ними в течение месяцев, сутками голодал с ними, стремясь найти покоя для души. Он был тощий, бледный почти пропащий.

— Они просто в бегстве, — сказал он. — Они не хотят смотреть в лицо трагедии жизни…. Нет мне ответа кроме сумасшествия.

А затем случилось чудо. Маленькое, незначительное происшествие разрушило его внутреннюю изоляцию от внешнего мира. Был холодный день в марте. Улицы города были покрыты льдом, и было очень скользко. Даже лошади, которые везли повозки и сани, падали и не могли подняться. Николай был на Александровском мосту, просто наблюдая людей, «которые копошатся как муравьи». Истощённая, старая лошадь, тащившая тяжёлую телегу, поскользнулась и упала. Разозлённый извозчик начал хлестать беспомощное животное. И вдруг, как будто проснувшись от долгого сна, Николай потерял своё обычное безразличие и индифферентность. Он как сумасшедший подскочил к извозчику и сбил его с ног. Он подбежал к несчастной лошади и обнял руками её шею, и больше он ничего не помнил. В сознание он пришёл только через два часа в больнице. Когда я видел его этим же вечером в его доме, он уже был счастливый и улыбающийся.

«Это чудо», — сказал он, — «Что-то во мне, что держало моё внутреннее эго в заключении, разрушено. Я потерял мои страхи, мои комплексы, мою горечь. Однако, в отличие от Ницше, который кончил в сумасшедшем доме после аналогичного шока, я здоров. Чудо, но в отличие от Ницше, я психически здоров».

И это, действительно, оказалось чудо психологического парадокса. Николай возвратился к своей литературной работе и стал более общительным. Он уже не был таким антисоциальным как прежде. И теперь, через два года, он влюбился в девушку, а так же влез в коммунистическую активность. Этот человек, которого я очень любил, но который, если и был нормальным человеком, но был, во всяком случае, неизлечимым невротиком или даже психотиком. Испорченный сын богатых родителей, не осведомлённый в политических делах, он вдруг становится лидером левой социалистической партии, ярым сторонником и подвижником коммунизма и врагом демократического правительства. Я решил увидеться с ним и постараться сменить его политическую ориентацию.

Он был рад меня видеть, и мы провели вечер, вспоминая старые времена, нашу гимназию и наших учителей. Он имел весёлое, и даже возвышенное настроение, свободно признаваясь в своей любви к Ольге и свою переполненность этой эмоцией.

Он не был настроен обсуждать его политические убеждения и бесконечные политические ссоры с ней, так как она была против коммунистов. Когда я настоял и попытался поставить под вопрос правильность его коммунистических убеждений, он стал раздражённым и почти рассердился.

— Я бы предпочёл это не обсуждать. Я хотел бы, что бы мы оставались хорошими друзьями. Но если ты хочешь…. Я только могу повторить, что я сказал вчера. Я верю в ленинскую доктрину. Я верю, что он приносит новый мир страдающему человечеству. Я следую ему с открытым разумом, хотя ещё формально и не вступил в большевистскую партию. Я поддерживаю его искренне и с энтузиазмом.

— Ты соображаешь…, — говорил я, стараясь переубедить его, — Что все эти их лозунги — это умно замаскированная демагогия?

Но он отказался слушать, он отказался спорить в той области, в которой он мало понимал.