На берегах Невы

Нина страдала особенно остро, и её мужество и убеждённость таяли с каждым днём. Ей было настолько тяжело, что она мечтала только поспать и отдохнуть. За две недели её руки покрылись мозолями. Нина была в отчаянии. Её мечта о полном одиночестве и духовной близости с ушедшим возлюбленным полностью улетучилась. В своём несчастье одна только мысль поселилась в ней, и ей удалось отправить телеграмму Радомскому.

* * *

Через два дня она бросила себя в объятия Радомского, всхлипывая: «Это так ужасно, они убили его во мне. Его теперь нет со мною рядом».

Возвращаясь домой на пароходе по Волге от Казани до Москвы, Нина и Радомский сидели рука в руке на верхней палубе. Нина сонно смотрела на воду: «Энтелехия… Что он подразумевал под этим словом?».

Поэт акмеист.

Сначала он мне не понравился, когда я первый раз встретил его на детском утреннике в Царском Селе. Ему было 15 лет, и он был на 4–5 лет меня старше. Был спектакль, и некоторые дети выступали с музыкальными номерами или читали стихотворения. Он был звездой вечера, читая свои собственные стихотворения. Он читал плохо, и я устал слушать его не очень приятный голос. Он был некрасив, или тогда мне так казалось. У него была вытянутая яйцеобразная голова и узкий лоб. Тогда он мне надоел со всей своей самоуверенностью, и я даже не запомнил его имя.

Моё внимание было приковано к одиннадцатилетней девочке, которая тоже читала свои стихотворения. Она читала их с эмоционально, и с большим выражением. Она была очень худенькая, с большими коричневыми глазами. На ней было красное платье, и она так мне понравилась, что я хлопал ей больше всех. Переборов своё стеснение, я спросил её после выступления:

— Как тебя зовут?

— Анна Горенко.

Она не спросила как зовут меня, но её имя врезалось в мою память.

Когда я учился в медицинском институте, один из моих друзей пригласил меня на одну из «сред», которые проводились поэтом Вячеславом Ивановым в его «Башне», так назывался дом, а вернее его квартира, находившаяся в круглом, башенного типа углу, дома по Таврической улице, где он жил. Эти «среды» собирали весь цвет литературного Петербурга.

«Николай Гумилёв и его жена Анна Ахматова должны читать свои новые стихотворения. У них потрясающие вещи» — сообщил мой друг. Оба были тогдашними знаменитостями. Бесстрашный искатель приключений Гумилёв только что возвратился с охоты на львов в Африке, и тут же представил новое направление в поэзии — акмеизм. Он был главой «Цеха Поэтов» и лидером поэтов-акмеистов. Ахматова, на которой он недавно женился, была менее известна, но уже заинтересовала публику своей оригинальностью и простотой стихосложения.

Я решил расслабиться и согласился. Гумилёв имел всё то же выражение абсолютного превосходства, которое не понравилось мне ещё мальчиком. Однако в нём была огромная жизненная сила, которая производила впечатление на его слушателей. Он вступил на сцену: красивый, элегантный и высокомерный, в белом галстуке и фраке. Картина, абсолютно иностранная, для пришедших гостей. Гумилёв зачитал манифест группы Акмеистов, которую он организовал: «Наше новое движение, Акмеизм, заступит на место Символизма….. «Акме» — значит высшая вершина чего-либо…. Это движение можно так же назвать Адамизмом — мужской, твёрдый, ясный взгляд на жизнь. Мы требуем большего баланса формы и точного знания отношений между субъектом и объектом, нежели это делается в символизме…. Во всяком случае, каждый обязан бороться за лиричность безукоризненных слов, и бороться за это в своей манере».

Он прочитал несколько стихотворений, из которых я запомнил только несколько строчек:

Я учу их не бояться,
Не бояться и делать так, как должен.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Любимейшим лицом во всей вселенной,
Скажет: «Я тебя не люблю»,
Я научу их улыбаться
И как уйти без претензий.

Анна Ахматова была за Гумилёвым. У меня перехватило дыхание: это была та самая девочка, которую я видел в детстве как Анну Горенко! Она была спокойная и расслабленная, её голос был вибрирующим и все проникающим. Она казалась в высшей степени аскетичной. Никто не мог поверить ей, когда она произнесла с искренностью в голосе: «Святой Антонин может засвидетельствовать, что я никогда не была способна побороть свою плоть».

Никто бы не мог заподозрить в ней любителя вечеринок и ночных сборищ, где она часто оставалась до раннего утра.

Было определено моей судьбой,
Не оставляющей ни веры ни сожаления.
Она перекликалась с Гумилёвым:
Ты не любишь и не хочешь взглянуть!
Как ты чертовски прекрасна!
И я не могу покинуть свою келью,
Хоть и побеждал с младых лет.