На берегах Сены

Я ложусь не раздеваясь на постель, прислушиваясь к тишине, стараюсь успокоиться. И вдруг начинаю плакать. О чем? Ведь у меня нет никакого горя. Все хорошо. Все очень хорошо. Но слезы все сильнее текут по моим щекам, и я не могу их удержать.

О Господи. До чего мне грустно! Как жестока жизнь! Как несчастны люди! Особенно поэты. Бедный, бедный Игорь Северянин!

- Nevermore! Мы никогда больше не увидимся,-- сказал мне, прощаясь со мной в январе 1923 года в Берлине, Игорь Северянин.

И мы действительно никогда больше не увиделись. Но слышать о нем мне все же еще пришлось.

- Однажды в гостеприимном доме Мильруда, редактора рижской газеты "Сегодня", за литературным завтраком, что не мешало ему быть очень вкусным, на нем присутствовал, как всегда, кроме нескольких членов редакции, и Петр Нильский,- я выразила удивление, что никогда не вижу в "Сегодня" стихов Северянина.

- Разве он перестал писать стихи?

Мильруд с притворным отчаянием схватился за голову.

- Ах, не вспоминайте о нем! Какое там перестал - просто закидывает меня стихами и требованиями, чтобы они безотлагательно появлялись. Много он мне крови испортил, пока меня не осенило чисто соломоново решение - платить ему ежемесячно пенсию за молчание. С предупреждением - пришлите хоть одно стихотворение - тут и каюк! Конец пенсии. И он, слава Богу, внял голосу благоразумия.

Меня это ошарашило, я просто задыхалась от возмущения.

- Но ведь это бесчеловечно, чудовищно! Как вы, такой добрый, могли быть таким зверски жестоким?

Мильруд пожимает плечами.

- Посидели бы вы в моей шкуре директора - иначе заговорили бы. Не только не бесчеловечно и жестоко, а гуманно и доброжелательно. Так у него и правда, не на ананасы и шампанское, а на табачок и водочку хватает. Чего ему еще? Ведь он живет даром у своего тестя - мыйжника. Конечно, ему было бы лучше не задерживаться на земле и на крылатой яхте пристать к ледяной луне,..

- Где,- прерывает его Георгий Иванов и поет (подражая Северянину) - "на луне все любезны оттого, что все немы". Вот вы и стараетесь помочь ему онеметь и стать любезным. Дело доброе! Все, кроме меня, смеются.

- Да, страшное дело для поэта пережить себя, умереть при жизни,провозглашает Пильский.

Георгий Иванов насмешливо щурится:

- А по моему скромному мнению, и в обыкновенной смерти мало приятного. Я бы, пожалуй, согласился умереть как поэт, чтобы продолжать как человек жить до ста лет - с табачком и водочкой, разумеется.

- Ну, вам-то, Георгий Владимирович, трудно судить, как чувствует себя поэт, которого перестали печатать,- вы во всех редакциях желаннейший гость. Каждому воздается по делам его,- сентенциозно заявляет Пильский.- Если бы Северянин так пошло, безвкусно не кривлялся в своих поэзах, и его бы печатали. А то у него нет ни одного сносного стихотворения - сплошное оголтелое издевательство над русским языком, паясничество и непонятность. Но тут уж я не выдерживаю и протестую. - Нет, у него много прелестных, совсем простых стихов. Хотя бы вот это:

- Все по-старому...- сказала нежно

Все по-старому...

Но смотрел я в очи безнадежно

Все по-старому...

Улыбалась, мягко целовала

Все по-старому...

Но чего-то все недоставало

Все по-старому!..

Или еще более очаровательное и грациозное:

Она на пальчиках привстала

И подарила губы мне.

Я целовал ее устало

В сырой осенней тишине.

И слезы капали беззвучно

В сырой осенней тишине.

Гас скучный день, и было скучно

Как все, что только не во сне.

Мне очень нравится, а вам? Так просто, так все ясно. Ну что, скажите, здесь непонятного?

Пильский кивает.

- Недурно, хотя мне не очень нравится. Но тут все понятно. Только нельзя рифмовать "беззвучно" и "скучно". Ведь надо произносить "скушно". Это всем известно,- безапелляционно заявляет Пильский.

Но Георгий Иванов не согласен.

- Нет, простите, это в Москве говорили "скушно", а у нас в Петербурге "скучно". Тогда следует говорить и "я скушаю" вместо "я скучаю". Где это видано, чтобы "ч" переходило в "ш"?

И вот уже готов загореться один из обычных эмигрантских споров о том, как надо говорить, и о произношении. Но я стараюсь не дать ему разгореться. Я говорю Мильруду:

- Я не могу успокоиться. Вы не только обидели бедного Северянина вашей "пенсией за молчание", вы его прямо зарезали. Подумайте, как вы его унизили, его, "победившего" - по его мнению - литературу. Его, которому поклонялись и кому не только грубого слова, но даже косого взгляда не приходилось...

Но тут меня неожиданно и решительно перебивает один из "первоприющей тройки", как мы с Георгием Ивановым прозвали трех немолодых "молчальников", неизменно присутствующих на завтраках у Мильруда. Я с ними, конечно, знакома и даже знаю, что они занимают какие-то немаловажные должности в редакции. Но за столом они никак не проявляют себя, никогда не вступают в разговоры и присутствуют здесь скорее как античный хор, правда, молчаливый.

Выступление одного из них удивляет всех, даже неизменно равнодушно-любезно улыбающаяся хозяйка дома с любопытством и выжидательно смотрит на него.

А он, не смущаясь вызванным им общим интересом, говорит: