На берегах Сены

— Я проиграл все наличные деньги. Согласны вы играть на эквиваленты?

Его сосед с большим бриллиантом на пальце качает головой.

— Ну нет! Помилуйте. Кто их знает, почем эти ленты и есть ли на них спрос. На ленты я не играю.

— А каковы ваши эквиваленты? — спрашивает другой игрок.

Владелец эквивалентов вынимает из портфеля длинную золотую цепочку и серебряную сумочку.

Я киваю:

— Я согласна.

Мне очень хочется проиграть — но к моей горе денег прибавляется и золотая цепочка, и серебряная сумочка

А часы показывают шесть.

И можно расходиться.

Все шумно встают.

Дима в совершенном пароксизме счастья, выкрикивая что-то, кидается ко мне.

— Не устраивайте истерики! Молчите и забирайте деньги. Сумочка и цепочка — подарок Леле, — говорю я и с трудом поднимаюсь со стула. Длинноусый игрок галантно подает мне мою шубку.

— Если вам захочется когда-нибудь поиграть — милости просим! Вы, видно, честный игрок, — он улыбается, растянув узкие губы, и еще сильнее становится похожим на моржа.

— Спасибо. Значит, «это» оказалось порядочным игроком? — спрашиваю я его, тоже улыбаясь. Он смущается:

— Простите, ради Бога! Меня поразил ваш молодой вид.

Я протягиваю ему руку:

— Я нисколько не обиделась. До свидания. И еще раз спасибо.

Дима все никак не может уложить деньги в свой портфель дрожащими руками.

Двое игроков помогают ему укладывать их. Они, по-видимому, совсем не огорчены своим проигрышем и весело шутят.

Я прощаюсь со всеми ними за руку. Дима, прижимая обеими руками туго набитый портфель к груди, продолжая сиять от счастья, открывает входную дверь.

И я, еще раз кивнув всем на прощание, выхожу вместе с ним...

Да, все это было так, совсем так. Я, стоя с Адамовичем и Георгием Ивановым в Париже, у себя дома на сквер Ренуар, 4, неожиданно не только вспомнила невероятно ясно, но и пережила это снова, как будто все это случилось сегодня ночью. И сейчас, вынырнув из глубины воспоминаний, еще не совсем придя в себя, моргаю как спросонок.

Но, должно быть, мое путешествие в страну прошлого длилось лишь несколько мгновений, раз они оба ничего не заметили и продолжают все так же уговаривать меня, как будто наш разговор и не прерывался.

— Ты должна непременно согласиться, — настаивает Георгий Иванов. — Непременно! Не упрямься!

Но я решительно качаю головой.

— Нет, ни за что. Тогда это было чудо. Единственное чудо за всю мою жизнь. И оно, конечно, никогда не повторится.

Он нетерпеливо перебивает меня.

— Почему не повторится? И чудеса могут повторяться. Всякое бывает. — И уже насмешливо прищурясь: — А вдруг ты окажешься чудотворицей?

Но я, отмахнувшись от него рукой, продолжаю:

— Нет, вторичного чуда не будет — это глупая затея. Я не поеду в Монте-Карло. Я тогда согласилась только потому, что положение было действительно трагическим, дело шло о расстреле. А тут ваша тетя Вера, конечно, рассвирепеет и будет вас распекать, бранить и пилить. Но ведь это все буря в стакане воды — в конце концов, она вас простит, и все войдет в свою колею.

— А мама? — вскрикивает Адамович. — Если бы одна тетя Вера, я бы все перенес. Но мама! Ведь это для нее будет позор и горе. Это почти убьет ее!

Мама, как Адамович по-детски называет свою мать, милая Елизавета Семеновна, совсем не похожа на свою властную сестру, вдову английского миллионера господина Белэй, как Адамович почтительно величает его. Назвать его дядей Белэй ему и в голову не могло прийти.

Да, для бедной Елизаветы Семеновны то, что ее сын, ее Жоржик, мог проиграть данные ему на покупку квартиры деньги, будет страшным ударом. Ведь она гордится и восхищается им. Лучше его, добрее, умнее и талантливее никого на свете нет. А какой он любящий, замечательный сын!

О его пагубной страсти к игре, как это ни странно, у нее и понятия не было. В семье Адамовича члены ее всё скрывали друг от друга и, главное, от матери — чтобы не огорчать ее, из любви к ней.

— Подумали вы о маме? Каково ей будет житься после того, как все обнаружится? Тетя Вера будет ее поедом есть из-за меня.

Я не спорю.

— Наверное, не очень сладко.

— Так вы хоть для нее. Пожалейте ее! — уже с отчаянием просит он, и все лицо его вдруг собирается в мелкие морщинки, будто он сейчас заплачет.

— Не понимаю, — говорит Георгий Иванов, — как ты можешь так долго упрямиться? Что тебе стоит? Проедешься в Монте-Карло. Проиграешься — не твоя вина. Соглашайся! Едем!

Я вдруг неожиданно сдаюсь.

— Хотя я и уверена, что не отыграю, но хорошо — едем!

И тут сразу меняется картина. Адамович, такой сдержанный всегда, чуть не прыгает на месте от радости, бормоча что-то непонятное.

Георгий Иванов обнимает меня.

— Едем. Отыграешь или нет — там видно будет. Главное, едем! Откладывать незачем — едем сегодня же вечером с восьмичасовым поездом.

Адамович тоже находит, что ехать надо сегодня же.

— В первом классе! — гордо заявляет он. — Туда и обратно.

— Зачем в первом? И во втором так же доедем, — протестую я.

Но он настаивает:

— Нет, непременно в первом! Георгий Иванов уже достает чемодан.

— Давай скорей укладываться!

Адамович открывает шкап с моими платьями.

— Что вы возьмете с собой? Пожалуйста, поэлегантней!