На берегах тумана

Старуха даже не покосилась на Витязя, как мигом раньше ни единым взглядом не удостоила подступавшего к ней столяра. Она сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, скрюченная, неподвижная, и больше всего походила на причудливо обгрызенный ветрами валун, невесть зачем приволоченный снаружи и повернутый к очагу смутным подобием человечьего лика. Только и было живого в этом лице, что дрожание желтых огоньков под полуприкрытыми веками да еще глубокие тени, зашевелившиеся вокруг впалого старушечьего рта, когда Гуфа заговорила опять:

— Мне б, дурище, чем вас слушать, самой бы умишком потрясти. «Сильнее, сильнее»... — передразнила она с неожиданной злостью. — Разве же трудно догадаться сразу? Не вам — мне разве трудно было? А я что же? Вообразила, будто тростинка так сильна, что у Лефа рана заросла не кожей, а сразу мозолью. Потом вообразила, что на ногах-то у людей и круглорогов растет разное, но глаза, мол, у всех тварей одинаковые... Думала, думала, думала, а толку? Плесень дряхлая... Хуже нет, чем выдумки головы, в которой вместо ума дряхлая плесень! Вот знаю теперь такое, чего никто не знает: люди и круглороги одно и то же видят по-разному. Что толку с такого знания? Кому от него станет легче, лучше — кому? Мне? Нурду? Плесень...

Тем временем Нурд поднялся. Мимоходом задев по плечу понуро ссутулившегося Хона — то ли похлопал неловко, то ли снова чуть не упал, — он подошел к очагу и осторожно присел рядом с Гуфой.

— Зря ты себя изводишь, старая, вовсе зря, — сказал он. — Ты, чтоб понять, вот как сделай: зажмурься, а лучше — завяжи глаза и побудь так хоть до нового солнышка. Вот тогда, может, поймешь, что лучше: никак или хоть как-то.

Осторожно, самыми кончиками пальцев он смахнул с век что-то невидимое для прочих, а потом неожиданно улыбнулся как-то по-детски:

— Не знаю, чем и когда всё кончится, а только благодарен тебе буду, покуда живу. Поняла?

— Что мне — Ларде будь благодарен, это она про нечеловечье дитя додумалась, — пробурчала Гуфа.

Она примолкла и вдруг с треском ударила себя ладонями по коленям, закричала визгливо:

— Благодарен он! Он благодарен! А ты знаешь, что с тобой завтра будет? Не знаешь ты, и я знать не могу, и никто этого знать не может! Ведь ты же поначалу даже цвета различал, а теперь?! Лужу под ногами не углядел, плюхнулся, как брюхатая баба! А завтра чего не сможешь углядеть?! А потом?! Вот бы тебе увидать собственные свои глаза — мигом бы поиссякла твоя благодарность!..

Старуха перестала кричать так же неожиданно, как и начала. Несколько мгновений в зале было слышно только ее надсадное дыхание. Потом Нурд тихо спросил:

— А что у меня с глазами?

Гуфа скрючилась еще сильнее, чем прежде; голос сделался глух и невнятен.

— Небось помнишь, какого цвета они у тебя?

— Да вроде всегда были синими, — попытался улыбнуться Нурд.

— Это верно, были. И когда я сегодня бралась за дело, они тоже были синими. А сейчас они — как мокрая земля. И выпучиваются, и косеют, и это еще не все.

Лишь после этих Гуфиных слов Леф (да и не он один) заметил, что Нурд изменился, что лицом он уже только похож на прежнего Витязя, и даже на недавнего слепого себя. Страшно. Непонятная пакость на ноге росла без малого день. А как долго будут меняться Нурдовы глаза? И только ли глаза?

Эти же мысли наверняка крутились и в голове Витязя. Сосредоточенно ощупывая пальцами своим набрякшие веки, он вдруг спросил:

— Леф, у тебя на ноге уже перестало расти?

Леф пожал плечами. Может, перестало, а может, и нет — разве поймешь?

— Ходить с этим неудобно, — пожаловался он ни с того ни с сего. — Мешает оно — вроде как еще один палец посреди ступни. Цепляется, ступить всей тяжестью не дает... Болеть-то не болит, только с этаким не легче, чем с раной.

Опять стало тихо; даже Раха с Мыцей прекратили свою беготню и забились в самый темный угол. Торк, сутулясь и шаркая (никогда раньше не подумал бы Леф, что охотник умеет ходить так тяжело и неловко), вернулся к стене, присел рядом с дочерью и, будто бы нарочно передразнивая Лардину хмурость, уперся в пол точно таким же пустым невидящим взглядом. Леф собрался было присесть рядом с ними, но ему помешал Хон. Столяр наконец стряхнул оцепенение, вызванное падением Нурда и последующими разговорами.

— Не болит — это хорошо, — сказал он, суетливо нашаривая что-то в складках накидки. — Слышь, Леф, садись-ка ты к очагу...

В руке столяра весело блеснула отточенная бронза резца, и Леф невольно попятился от своего назначенного Мглою родителя. Тот нетерпеливо дернул плечом:

— Не артачься, делай что велено! Ежели у тебя и впрямь копыта, так и не почувствуешь. Я же не вырезать хочу, а только самую чуть, чтоб не мешало...

Они довольно долго умащивались возле очага (Хон все норовил так вывернуть Лефову ногу, чтобы парню было видно похуже, а ему самому — получше). Когда же оба наконец изготовились — один резать, другой терпеть, — Нурд вдруг придержал столяра за локоть.

— Вот закончишь с Лефом, и мы с тобою сходим вниз, — сказал он, глядя в удивленные глаза приятеля. — Вниз, к Старцу, и еще мне место покажешь, где видел чужого.