На берегу моря. Наш Артек

— Другой случай, когда я испытал страх очень сильно, — начал Миша, — был со мной в 1920 году во время крушения поезда. Мы ехали в воинском эшелоне. Разместились в теплушках, которые были все увешаны зеленью и разрисованы плакатами: „Долой буржуазию", „Вперед на бой за мировую революцию" и другими. Теплушки мерно покачиваются, поскрипывают, а мы заливаемся боевыми песнями. Некоторые товарищи уселись на полу у входа в теплушку, свесив ноги на волю. Вдруг кто-то из наших товарищей заметил, что поезд раз‘единился и половина вагонов, отцепившись от передних, стала от них отделяться. Наша теплушка была в середине отцепившихся, голова поезда удалялась от нас. По теплушкам затрещали выстрелы — мы начали стрелять, чтобы дать сигнал о случившемся. Машинист же решил, что это дается сигнал о необходимости остановить поезд и, не видя в чем дело, так как из-за ветвей и плакатов, развешенных по вагонам, нельзя было видеть весь поезд, — он остановил паровоз.

Это было еще хуже. Наши вагоны, отставшие от головы поезда, катились вперед и, догнав отцепившиеся вагоны с паровозом, с грохотом ударились о них. Поднялся неимоверный грохот, треск ломающихся и сваливающихся под откос вагонов. Мы оказались под их обломками.

И вот я хочу вам сказать, что мне не было страшно ни тогда, когда я лежал под этими обломками, смутно слыша стоны товарищей, ни тогда, когда, выбравшись из обломков и взглянув на себя, увидел, что я весь в крови. Мне не было так страшно, как в тот момент, когда столкнулись вагоны. Здесь я уже видел, что сделалось с нашими теплушками, со мной, я знал, что нужно делать дальше. Но вы представьте себе: вот три вагона; передний уперся в остановившиеся, задний напирает, и под их давлением средний вагон начинает медленно выжиматься, поднимаясь вверх. Его жмет, колеса отделяются от рельс, вагон повис в воздухе и потом уже с грохотом падает под откос. И тот момент, когда вагон поднимался, был самым страшным моментом. Мы не знали, что с ним будет; раздавит ли нас вместе с вагоном, рухнет ли он вниз, останемся ли мы живы или… еще момент — и нас не будет.

Эти несколько секунд были самыми страшными.

Вот вам второй случай, когда я испытал страх. А теперь рассказывайте вы. Кто хочет — поднимите руку.

Желающих рассказывать много.

К костру выходит пионерка-болгарка из группы отдыхающих в Артеке детей болгарских революционеров, казненных и заключенных в тюрьмы.

— Со мной был такой случай, — начала она свой рассказ. — Мама была заключена в тюрьму, и так как у нас в семье больше никого не было, мне разрешили быть вместе с ней. В это время в городе было волнение, и мама должна была передать какое-то письмо для коммунистической организации.

Но как его передать?

В тюрьме установили очень строгий режим. Даже при выходе на пятнадцатиминутную прогулку и при возвращении с нее заключенных подвергали строжайшему обыску. А о тех редких посетителях, когда разрешалось свидание, и говорить, конечно, не приходится.

Я решилась взяться за выполнение этой задачи, пользуясь тем, что каждое утро мне можно было выходить из тюрьмы для посещения школы. Я подумала о том, как это лучше сделать, и решила: завтра я должна нарочно задержаться в камере и затем быстро пройти. Когда меня остановят для того, чтобы произвести обыск, я заявлю, что мне нельзя задерживаться, так как я и так опоздала в школу.

На другой день я так и сделала. Нарочно осталась в камере дольше, чем это полагается и затем, положив письмо в книжку, быстро пошла по тюремному коридору к выходу. Когда я хотела пронырнуть мимо надзирателей, они остановили меня и, приблизившись, стали обыскивать. Я вся задрожала от испуга, побледнела и закричала:

— У меня ничего нет! Отпустите! Ничего у меня нет!

— А вот посмотрим сейчас… — заявил надзиратель.

— Ничего у меня нет! Дайте пройти. Я и так опаздываю…

И тут в голову пришла другая мысль: я решила, что если я опаздываю в школу, то это еще не так убедительно для тюремщиков, но если я скажу, что я опаздываю в церковь, возможно это подействует на них лучше. Я вся дрожала, незная, что со мной будет и найдут ли, в конце концов, надзиратели спрятанное в книжках письмо.

— Я опаздываю! — кричала я. — Мне в церковь нужно причаститься. Я голодала целый день перед принятием причастия. Неужели еще раз придется! Пустите же…

— Сейчас, сейчас… — спокойно проговорил надзиратель, — но, как видно, мои выдуманные доводы все же подействовали на них, и они, быстро пробежав руками по одежде, разрешили мне итти. Я выбежала из тюрьмы и, оправившись от страха, обрадовалась, что письмо не было обнаружено, что моя выдумка все же принесла в этом пользу, и побежала в условленное место для передачи письма.

Это было самое страшное в моей жизни. — И десятилетняя девочка пошла к своей группе, уселась на табуретке, внимательно слушая следующего рассказчика.

КОСТЕР РЕВОЛЮЦИОННОЙ БОЛГАРИИ