На берегу незамерзающего Понта (СИ)

Мирош устало потер лицо, снова почувствовав холод. Он не знал, куда деться от себя самого. Распирало. Изнутри распирало так, что ему казалось, кожа вот-вот раскроится, и он покроется дорожками трещин, из которых польется горячее, разъедающее плоть. То, из чего он состоит. Горечь. Сегодня это горечь. И внутри ее так много, что не совладать.

Он двинулся к дому. Отправился в душ. Долго грелся под его струями, пытаясь справиться и зная наперед: в одиночестве с таким не справляются. Или это он не научился. Он вообще не любил одиночества. Не выносил. С самой школы вокруг него неизменно была толпа людей, в которой он выделялся. Не только ростом — голосом, умом, умением увлечь и развлечь. Почти штатный клоун, хотя никогда никому не пришло бы в голову так его называть. Лидер. Он был лидером в классе, лидером в универе, лидером в группе. Что угодно, только бы заткнуть дыры в собственной личной жизни.

В одиннадцатом классе отец твердо решил отправить его в столицу, набираться ума. Но Мирош заартачился — куда он от Фурсы и от «Кометы», которая тогда состояла совсем из других людей. Его твердое желание заниматься музыкой отца огорчало, но, в конце концов, они нашли компромисс. Мирош остался в родном городе и учился в университете имени Мечникова. Факультет международных отношений, политологии и социологии Дмитрия Ивановича устроил. В свою очередь Мирошниченко-старший не препятствовал увлечениям Ивана и периодически помогал, подбрасывая денег на аппаратуру.

«По крайней мере, сделай так, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть!» — полушутя однажды сказал он.

«Политолог из меня так себе, а музыкант хороший», — в тон ему, но несколько самоуверенно объявил тогда Мирош.

«Ладно, будешь у меня в команде предвыборной агитации, когда в президенты решу пойти», — рассмеялся в ответ отец.

«Везде блат!» — не остался в долгу сын.

Куда это все подевалось сейчас? Чужие люди. С каждым днем все более чужие. С тех пор, как он вернулся из Киева, где числился депутатом, и занял пост главы города. Расстояние в их случае оказалось губительно в отрицательном значении.

Вода заливала глаза, уши, нос, рот. Он так и стоял, упершись ладонями в стену и чувствуя, как стекает. Должна бы в слив уносить и напряжение, и горечь, а нифига. И напряжение, и горечь накатывали все сильнее. Когда тебе двадцать и все задолбало, это, пожалуй, даже более грустно, чем когда тебе за сорок и ты бухая трахаешься с шофером-алкашом.

Выбравшись из душа, Мирош втыкал в зеркало — недолго, зло, мрачно. И только после этого позволил себе сорваться.

Белье. Джинсы. Толстовка.

Куртка. Ботинки. Ключи.

Лестница. Двор. Ворота.

Королла.

Он не останется на чертов ужин, потому что эти ужины были вечными поминками. А он хотел жить. В двадцать лет это нормально — хотеть жить, даже если все задолбало.

И спустя еще сорок минут он звонил в дверь Гапоновой хаты, перекатывая по рту из угла в угол сигарету, пожевывая ее и предвкушая тот момент, когда сможет наконец расслабиться.

Грохочущую музыку было слышно даже на площадке. Сначала она стала чуть громче, когда открылась внутренняя дверь, потом громко затарахтела щеколда по металлу наружной, и вместе с вырвавшимися наружу басами, бьющими по барабанным перепонкам, на пороге нарисовался Гапон.

— О! — выкрикнул он в лицо Мирошу. — Тебя-то нам и не хватало.

— Не один?

— А ты чего один?

— Цыган пригнать?

— Не, эти суки все сопрут, — Гапон отошел в сторону, освобождая проход в квартиру. — Вваливайся.

Мирош перешагнул порог и потянул куртку за края, стаскивая с себя. Не любил эту хату. Ей-богу, не любил, но здесь хоть можно было выдыхать, когда на берег выбрасывало, как рыбу.

— Было б чего тащить, — пробормотал он. — Дунуть что найдется?

— Вот это и сопрут, — заржал Гапон и подмигнул. — Получше есть, хочешь?

— Не, до глюков мне не надо. Просто расслабиться, — он стянул боты и выпрямился. — Девочки в вашей тесной компании есть?

— Бабы — есть, — Гапон толкнул Мироша в сторону комнаты, стены которой едва ли не содрогались от царившего в ней шума.

Компания была не очень большая. А по меркам Гапона — так и вовсе маленькая. Человек восемь распиханы по углам гостиной. Трое из них — девушки. Какая-то еда на свободных поверхностях, вплоть до подоконника. И впечатляющее количество бухла. Гапон смешивал, экспериментировал с дозами дури и алкоголя.

При виде Мироша народ приветственно загалдел, перекрикивая то, что у Гапона зовется музыкой. Одна из девчонок подхватилась со старой колонки S-90 — особой Гапоновой гордости. Подскочила к Ивану и тут же повесилась на его шее, как еще только днем — мать, когда он ее, пьяную, тащил в ванную.

— Вот именно поэтому мне получше не надо, — хмыкнул Мирош, обращаясь к своему клавишнику и одновременно обхватывая девицу за талию. — Потом нихрена помнить не буду.

— У тебя и без того память хреновая, — проворчала она в самое ухо и прижалась губами к его шее.

— При моей загруженности? — хмыкнул Иван. — Кстати, Настён, меня там из универа еще не поперли? Не в курсе?