На безымянной высоте

— Ты — трус! — раздраженно выкрикивает Гриша, поднимаясь на локоть. — Трус!

— Можешь оскорблять меня, называть как угодно, но оставить тебя в беде я не могу… Ведь вокруг бродят фрицы…

* * *

Гриша снова просит воды. Говорю, что воды нет.

— Хоть из речки, хоть из болота, хоть какой-нибудь…

— Не в чем принести, ведь наши котелки там, на танке…

— Ну, тогда растопи снег. Только б напиться…

— Не в чем.

— И откуда ты взялся на мою голову… Всю войну, как тень, не отстаешь от меня… Вот придет наша бригада, я расскажу, как ты ухаживал за мной. Байрачному тоже расскажу, он тебя проучит…

Касаюсь рукой его лба — он пылает жаром. Ну как мне спасать беднягу? Выхожу во двор. Луна высоко; уже, наверное, около полуночи. Где-то на юге бледные отсветы багрового пожарища борются с густой темнотой. Там наш передовой отряд… Или вся бригада? Наверное, она таки завернула вправо за лесом, на развилке дорог. Тогда ждать их нечего. Хотя бы Байрачный подоспел с ребятами, может, что-нибудь вместе придумали бы…

Сгребаю в пригоршню снег, сдавливаю в небольшой комок. Гриша прямо рвется проглотить его, но я не даю. Отламываю кусочками и кладу ему в рот.

Ему, кажется, немного полегчало.

Тогда иду за хворостом. Надо разворотить всю кучу, чтобы достать сухих веток, и наталкиваюсь на салазки. Вытягиваю их оттуда на свет божий. Большие и легкие. Думаю, что, наверное, кто-то приходил в лес за топливом, еще шлейка на них целая. А лесник, наверное, отобрал. А что, если на них положить Гришу, подстелить сена и двинуть навстречу бригаде?

Говорю об этом Грише, но он не соглашается.

— У меня и так болит все, а на них всю душу вытрясешь… Лучше обождем наших. Почему ты ничего не говоришь и все торчишь около окна? — еле слышно спрашивает Грищенко. — Боишься прозевать наших?

— И наших, и немцев. Если они забросают нас гранатами, тогда уже и наши ничем не помогут…

Тишина, слышно, как под печью шуршат мыши. Дважды скрипнул топчан. Я помогаю Грише удобнее уложить ноги.

— Они у тебя такие длинные, что их и здоровому тяжело тянуть.

— Не я их, а они меня… Оттого, что длинные, и напоролся первый. На коротких не выскочил бы наперед, и пуля бы досталась кому-нибудь другому…

Наша одежда почти высохла. Лишь от сапог идет белый пар. Я их повесил на палки, поставил над раскаленной плитой вверх подошвами. Хожу по избе, обмотав ноги портянками.

— Все не могу вспомнить, был Чопик на нашем танке после обеда или не было его? — Грищенко поворачивает ко мне свое потемневшее, искаженное болью лицо.

— Я тоже не помню. Если был, тоже принял ледяную ванну… Догоним наш батальон, узнаем.

— А догоним ли?..

Поколдовав немного возле санок, возвращаюсь в избу. В ней уже потеплело.

Грише, наверное, становится хуже: обескровленный, обессиленный, он совсем обмяк, лежит, безвольно свесив с топчана длинные руки. Стонет хрипловато, глухо. Мне от этого делается жутко.

— Гриша, дальше оставаться здесь нельзя ни минуты. Тебе необходима немедленная помощь.

Он смотрит на меня равнодушным взглядом и молчит.

— Я наладил санки, — говорю ему, — поставил крепкие поручни, они удержат боковые доски — не вывалишься… Одежда уже высохла, так чего же нам ждать? Лейтенант Байрачный, наверное, надеется, что нас подобрала бригада. А ее, видишь, нет. Возможно, пошла другой дорогой. Давай поедем к развилке, там наверняка кого-нибудь встретим. Знаешь, тылы долго тянутся за бригадой…

— Я же до санок не доползу, — упирается Гриша.

— И не нужно. Я их сюда затяну.

Потом заношу охапку соломы, смешанную со льдом и снегом, расстилаю по полу от топчана до дверей сеней. Развернув розвальни, ставлю их впритык к топчану. Переворачиваю на них Грищенко. Накрываю его еще и своей шинелью — мне и без нее будет жарко.

— Ты тяжеленный, как мешок соли, — говорю ему, с трудом выволакивая санки во двор. — Тут на снегу будет легче.

— Только бы не трясло, — беспокоится он.

— Не будет трясти. Это же не на танковой броне.

Впрягаюсь по-настоящему. Проверяю, все ли на месте: автомат — на груди, рожки и «вальтер» — в голенищах, гранаты — в карманах. «Лишь бы посчастливилось нам, лишь бы посчастливилось».

— Ну, так что, поехали?

— Поехали, — отзывается Гриша.

Заскрипели полозья. Мы двинулись.

Посматриваю на луну. Она уже совсем скатилась с небосклона.

* * *

Заснеженная просека спускается по крутому склону к дороге. С горы санки сами летели, я лишь правил. Но когда мы выехали на дорогу, по которой должны были попасть на развилку, все изменилось. По этой дороге вечером прошли танки, смешали снег с песком. К тому же теперь мне нужно было двигаться в гору. Едва ползу, даже в глазах темнеет от натуги. «Ну, — думаю, — если с такой скоростью будем передвигаться, до развилки доберемся не скоро…»

— Не дотянешь… Брось, сам иди…

— Не мели чепухи.

— Дашь мне свой вальтер, если что…

— Если не замолчишь…

— Лежачего не бьют.

— Теперь и лежачим достается.

Сворачиваю на обочину. Тут снег нетронутый, покрытый ледяной коркой. Полозья проваливаются, и сани оседают в снег по самое дно. Все же мне кажется, что здесь легче.