На благо лошадей. Очерки иппические

Оказавшись как наездник, равно и всадник, почти полной бездарностью, я смог удержаться в манеже и проникнуть на призовую конюшню исключительно за счет языка, как переводчик. Ипподромное начальство, заинтересованное в толмаче, который все же может, хотя и не без труда, хлыст от хвоста отличить, даже выдало мне охранную грамоту, предписывая всем и каждому, днем и ночью, повсюду в пределах конного мира оказывать мне всяческое содействие и ни в чем не отказывать. Не стану сейчас перечислять двери каких конюшен открывались передо мной благодаря магическому документу. Скажу лишь, что была только одна единственная дверь или дорога передо мной раз и навсегда закрытая. «Чтобы тотошкой и не пахло!» – сказал Калантар, имея в виду тотализатор, и всем, кто, прочитав подписанную им бумагу, готов был распахнуть передо мной двери, было известно: с игрой не связан. А какие мастера снисходили до знакомства со мной и возле каких лошадей имел я возможность постоять и не только постоять, но даже поездить на них, перечислять не стану, ибо что перечислять, если все равно никто не поверит, обозначу лишь временные рамки.

На лошади, а также возле ипподрома очутился я еще до войны, а после войны – первый поход с отцом на бега и скачки, дружба с «Ванюшкой», Иваном Сергеевичем Барановым, сыном колхозного конюха, который и научил меня ездить верхом. С тех пор и до сего дня стараюсь не порывать с миром лошадей, хотя, конечно, как говорится, сердце потеряно, и вот хотя бы недавно: попросили сесть на отбойного жеребца – попробовал, нет, спешился – боязно. Но что за шестьдесят пять лет из семидесяти пяти было, то было. Иные наездничьи династии стали известны мне в трех поколениях – от деда через сына к внуку. Видел я на беговой дорожке таких могикан, как Стасенко и Ляпунов. Не только познакомился, но и подружился с Асигритом Ивановичем Тюляевым, который среди конников являл собой нечто вроде дронта из мира живой природы, особь исчезающую. Он, как истинный поклонник конской плоти, обожал предмет своей страсти издали, но даже мастера, признавая его авторитет, говорили: «Знает лошадь». На тренотделении у Грошева, ездившего на Елани, промелькнул по старинке заходивший к нему коннозаводчик Лежнев, и помощники Самого (так на конюшне называли Грошева) шептались между собой: «Наш владелец пришел». Они не ломали шапку перед титулом: у этого бывшего заводчика водились резвейшие лошади своего времени. Да, были люди… Видел я «высшую школу» Ситько на Снежке, видел рыжего Мифа, перелетавшим барьеры «высшего класса» под седлом Таманова, видел Лаксов… Кто скажет, что они тоже видели легендарных братьев-жокеев, Николая с Анатолием, тем отвечу: кого вы едва ли видели, так это отца их, Михаила, который когда-то скакал как Локс. Правда, я видел его уже не в седле – в паддоке, во все глаза глядел я на миниатюрную, невесомо-прозрачную тень былой славы, а ветеран рассказывал, как перед большими призами их прохватывало: «Т-р-р! Т-р-р! Так и прокладываешь дорожку от конюшни до сортира». Не от страха – налегали на вес, стараясь исторгнуть из себя все до грамма. И нервничали, конечно, особенно перед Всероссийским Дерби.

Конная дрессура Кантемировых стала мне известна с кулис, вернее, с конюшни, как называют внутренние покои цирка. Еще раньше попал я к их наставнику – Татаринову, который в свою очередь начинал у их отца, а того, как и Лакса-старшего, видел я уже не у дел, но все-таки видел. Успел я, странствуя с конями за океан, узнать Кейтона, пусть последнего из династии, но все же Кейтона, и был он копией своего отца, Вильяма, «короля езды», только ростом чуть пониже. Видел бросок Фактотума в руках Руди Лемана. Видел посыл Груды и Требы, рядом с которыми сам Насибов считался новичком. Вольтижировку в мое время делал не кто-нибудь – Цыплинский. Стартером при мне был недобитый эсер-террорист Розенберг, уцелевший при ипподроме. Ведь враги революции, сторонники старого режима, переменив род деятельности, нашли прибежище под крышей конюшни, и я слышал в далекую от старт-машины эпоху, как строгий стартер, шипя, предупреждал наездника Калалу, а тот принимал и одновременно мешал другим принимать старт, стартер же зловеще шептал: «Брось мудрить!» Но невозмутимый и загадочный, словно Сфинкс египетский, Николай Александрович лишь слегка улыбнулся.

Выходя из последнего поворота на финишную прямую голова в голову, вечные и достойные соперники-рекордисты Морской-Прибой с Изюмом, в очередной раз доказывая, что невозможно решить, кто же лучший из них, обдали меня, у бровки стоявшего, грязью, – проливной дождь шел, а наездники их, Родзевич и тот же Калала, резались так, как другим и посуху не проехать. Рыжий с лысиной Грог 2-й под седлом Николая Лакса у меня на глазах стал трижды венчанным триумфатором, и в той же скачке на Приз СССР, пусть в побитом поле, участвовал жокей-ветеран Назаров, который в молодые годы соперничал с легендарным Платоном Головкиным.