На боевых рубежах

— Заходите ко мне вечерком. Чайку попьем, и вопросов тогда меньше будете задавать.

С этими словами Шестаков так же неожиданно ушел, как и появился. Я долго смотрел ему вслед, думая о превратностях судьбы. Мы были разными людьми, но пути наши несколько раз сходились и расходились. И вот сегодня снова такая неожиданная встреча. Надолго ли? С этими волнующими думами я пришел в оперативный отдел, где меня ждали Кувакин и Кралич.

— Обедать будем сегодня или пост объявим? — с иронией спрашивает Виктор Петрович.

— А вы что, в верующие записались?

— Да нет. От голода просто животы свело. И Водянник уже забеспокоился, сюда прибегал.

— Ничего. Подождет. Мандат раньше получить надо.

Кувакин подскакивает ко мне и прямо в глаза тычет плотный лист розовой бумаги с огромной печатью:

— Вот ваш мандат.

— Ну и молодчина, Виктор Петрович!

— Молодчина в квадрате, — уточняет Кралич. — Виктор Петрович не только всеми документами запасся, но и хвалится, что успел «случайно» встретить Ларису Петровну.

— Как, без Миши Чаплина? — недоумеваю я.

Лицо Кувакина постепенно мрачнеет. Нет, это не от ревности, просто он не мог найти нашего друга в городе: ведь Чаплин на рубеже — и в штабе почти не бывает.

В полдень мы все уходим на сборный пункт. Что там творится — передать трудно. Тысячи людей в грязном обмундировании, многие без головных уборов и поясов, усталые и заросшие бродят по огромной площади, обнесенной высокой металлической оградой. Командиры, стоя в кузовах машин, выкрикивают номера своих частей, составляют списки красноармейцев. Приглядываясь к ним, с удовлетворением отмечаю, что даже поражение в последних боях не сломило их воли.

В сумерки я снова на Ельшанке. Сидим с генералом Шестаковым в небольшой комнатке, заставленной старомодным неуклюжим комодом и еще более древним граммофоном, зеленая труба которого чуть ли не закрыла весь оконный проем.

Генерал все допытывается, что делали в минувшем году наши общие знакомые и какова их судьба, а я больше интересуюсь положением фронтов на сегодня, а еще пуще, что нас ждет в этой войне завтра. Шутка ли сказать, немцы в излучине Дона. Бои идут у Клетской и Калача. А что будет, если противник все же форсирует Дон и прижмет нас к Волге? Дальше ведь пойдут только степи, пески и соленые озера.

Шестаков сегодня мне кажется каким-то помолодевшим. Беседа наша идет непринужденно. Он внешне спокоен, и это его выгодно отличает от многих, с кем мне приходилось в последние дни встречаться.

— Я оптимист, — заявляет Владимир Филиппович. — Я не верю, что мы на грани катастрофы. Возможно, нам придется еще отступать и через пески, и соленые озера, но пески ведь будут страшны не только для нас, они страшны и для немцев. Кто знает, может, фашисты здесь, на Волге, и найдут свою погибель?

Мне так хочется верить в эти слова, и я так благодарен генералу за его непреклонную веру в нашу победу, что забываю о многих чертах его своенравного характера.

Адъютант генерала вошел в комнату, держа в руках огромный астраханский арбуз.

— Хорош арбуз-карапуз, — приговаривает Владимир Филиппович, разрезая его на толстые дольки. — Прошу, угощайтесь. Такие только здесь, на Волге, бывают. Ведь вот больше года был на Карельском и этого не видал... Пускай ваш Ильин-Миткевич с белыми медведями повоюет, а мне и здесь неплохо.

— Я слыхал, что он будет в академии.

— Чепуха. Это вам Ковин сказал? Не верьте.

Начали по всему городу стрелять зенитки. Заработали десятки прожекторов, шаря своими мощными лучами в холодном звездном небе. Шестаков встал, подошел к окну, вслушиваясь в отдаленный гул немецких бомбардировщиков.

— Чепуха! — почему-то еще раз многозначительно произнес генерал и завел граммофон. Послышался низкий, почти мужской голос Тамары Церетели. Старинный цыганский романс. А давно ли в ее исполнении я слушал эти песни в Колонном зале Дома союзов, в ЦДКА, а иногда и на вечерах в академии? Порой кажется, что этого никогда и не было. Из нашей памяти теперь выветривалось многое, зато образовавшиеся пустоты заполнены событиями страшных лет войны. От них содрогаются души, преждевременно засеребрились у многих головы.

Когда зенитки умолкли и было прокручено добрых два десятка пластинок с песенками довоенного эстрадного репертуара, я напомнил Шестакову, что мне пора идти.

— Вам далеко?

— Владимир Филиппович, не беспокойтесь. Наши расположились здесь почти рядом. Только ближе к Волге.

* * *

Мы все еще в Сталинграде, в городе, превращенном в военный лагерь и, как иногда кажется, несущем на себе всю тяжесть войны. Работа на сборном пункте почти завершена, и завтра-послезавтра выезжаем к себе, в штаб саперной армии в Гусенбах (теперь Медведицкое).

Утром приходили Тандит и Кувакин. А вот генерала М. П. Воробьева мне пока так и не удалось встретить. Он все больше разъезжал по строящимся оборонительным рубежам. Примечательна судьба этого незаурядного военного начальника.