На боевых рубежах

Мы приближаемся к первой траншее. Противник здесь так близко, что ночью, когда стрельба стихает, разговаривать громко не рекомендуется. Почти не видно нигде бойцов. В остальных траншеях та же картина.

— Резерв, — поясняет комбат, — решающая сила в современном бою. Я его и держу в кулаке в таком месте, откуда можно всегда подбросить, а в траншеях людей у меня действительно маловато. Но этого достаточно.

Артемьев, хоть и ходил дальше нашего, но вернулся с Кувакиным раньше. Он остался доволен минерами, их работой и был в прекраснейшем настроении.

— Теперь можно будить Водянника, — говорит он, — и айда в штаб. Утром Петрову обо всем и доложим.

Кувакин не хотел нас сразу отпускать. Уговаривал остаться позавтракать, но мы настояли на своем, оставив у него на одни сутки Фомина, которому предстояло проверить один батальонный район обороны.

— Передайте привет Теслеру, — кричит Виктор Петрович, когда Водянник с места легко тронул машину. — Семену Наумовичу скажите, что я его здесь что-то ни разу не видел.

Едва мы выехали на армейскую дорогу, пошел теплый, по-настоящему летний дождь. Пробивающиеся сквозь разрывы облаков лучи восходящего солнца окрасили степь в неповторимые цвета южного лета.

— Хорошо! — восторгается Артемьев. — А мы с тобой, старик, до войны часто думали, что вся жизнь только в Москве... Ошибались. Думаю, — вскакивает с места Володя, загоравшись былой поэтической страстью, — после войны поселиться в Ростове. Буду там строить новую жизнь.

Подполковник Владимир Владимирович Артемьев, к сожалению, не дожил до наших дней. Он умер совсем молодым, в расцвете творческих сил, сразу же после окончания Великой Отечественной войны, будучи адъюнктом Академии Генерального штаба Советской Армии.

* * *

Сегодняшний день какой-то особенный. Началось с того, что мы с Тандитом завернули на полевую почту и обнаружили там письмо, которое ожидалось давно. Это было письмо от Лосева. Где он, установить не могли, но догадывались, что его координаты следует искать в районе Курского выступа и никак не дальше.

— Ну и Геня! — шумит на весь отдел Фомин, прочитав письмо Лосева. — Поэтическое вдохновение всегда бросает его в самое пекло.

Волнения Саши Фомина нам понятны. Курский плацдарм, по разведданным, давно беспокоит фашистское командование. Недаром немцы с весны подбрасывают туда крупные резервы. Наши это тоже понимают: под Курск стянуты гвардейские сталинградские армии и даже целый резервный фронт — Степной — под командованием И. С. Конева. Мы говорим об этом горячо, перебивая друг друга. Каждый понимает, что со дня на день можно ожидать больших событий.

— А пока послушаем, что пишет Лосев, чем живет Москва, — предлагает Фомин.

«Пробыв больше месяца в резерве в ожидании нового назначения, — читал Фомин, — я жадно всматривался в жизнь нашей столицы. Москва весны 1943 года так же не похожа на предвоенную Москву, как и на Москву осени 1941 года, когда немцы наполовину окружили ее и рвались дальше вперед.

В столице, как мне кажется, людей стало больше, чем раньше. Причем здесь очень много штатских мужчин, и это мне, фронтовику, после двух лет, проведенных в действующей армии, кажется таким же странным и необычным, как и то, что я сам попал сюда и езжу в метро, хожу в театр. Театр всегда был моей слабостью. Представляете себе, я попадаю в хорошо знакомое вам небольшое здание МХАТа, вхожу в партер, который как-то по-особому даже пахнет, и наслаждаюсь игрой все той же старой гвардии, сколоченной Станиславским. Видел там Ольгу Аралову. Люди оборачивались и смотрели на ее два ордена, умело прикрепленные к белой шелковой блузке. Спасенные ею десятки бойцов на горящей Сталинградской земле снова в строю. Но здесь их нет, и некому поведать о совсем недавних Ольгиных фронтовых буднях, которые Шестаков именует подвижничеством. Ради бога, прошу не читать эти строки Паше Аралову, иначе и без того его курносый нос еще больше задерется кверху, и тогда можно будет вешать на него обмундирование».

Приехавшие с Миуса командиры батальонов Кувакин и Михайлов, прочитав письмо, до того расшумелись от радости, особенно Виктор Петрович, что полковник Пузыревский пригрозил:

— Крикуны, сейчас пожарников позову и водой успокаивать вас будем.

— Оба вы хороши, — говорит сердито Аралов, вмешавшись в неожиданную словесную перебранку товарищей. — Лучше бы рассказали, что там у вас, на передовой, творится.

— На передовой как на передовой, стреляют, — с обидой заявляет Кувакин.

— Да я тебя не об этом спрашиваю. Я знаю, что на передовой стреляют. Ты не умничай, а скажи, фортификационные работы закончили? А минирование?.. Сделали, как советовал Артемьев?

— Что мне Артемьев? Я сам с усам, — горячится Кувакин и, посмотрев вокруг — нет ли кого из посторонних, — говорит: — Ты у меня, Паша, все про оборону допытываешься. А знаешь, что мы скоро наступать будем?

В комнате сразу воцарилась тишина, правда, ненадолго.

— А ты почем знаешь? — спрашивает Фомин, отложив в сторону бритву и подбежав к Кувакину с намыленным лицом.

— Очень просто, — ухмыляется Виктор Петрович, — знаю, раз говорю.