На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове

- Превосходно, Семен Михайлович, тут спора нет. Только и среди белых казаков много отличных вояк. Но ведь они враги? А у нас в эскадронах и малосознательные есть, и анархисты.

- В семье не без урода.

- И я о том же... Этих бы уродов выявить, кого можно - направить на путь истинный... Разве хуже будет для всей армии, если примем к себе сознательных рабочих? Тем более что шахтеры и металлисты - самый передовой, самый организованный отряд рабочего класса.

- Знаю шахтеров, народ упорный. Однако каждый человек, Клим Ефремович, при своем деле хорош, зачем нам их переламывать, от земли отрывать, на коня подсаживать? Отяжелят они конницу вровень с пехотой. А для чего? Или настоящие кавалеристы перевелись? Да за Ростовом отбоя не будет...

- Значит, и там упраформу нашему дело найдется.

- Шибко торопишься, - Семен Михайлович старался скрыть свое недовольство. - Еще не обсудили, не обмозговали, а ты, Клим Ефремович, вроде бы о решенном...

- Раз так, отложим разговор! - Ворошилов тоже раздражен был упрямством командарма. Однако сдержался. Сказал после паузы, стараясь, чтобы голос звучал ровно, даже доброжелательно: - Насколько помню, у нас еще дела есть?

- Выступить нужно перед пленными, - поторопился снять напряжение Щаденко. - Солдаты, которые добровольно сдались, ждут в казарме. Хотят самого Абыденного видеть - это они так Семена Михайловича называют. Верно ли, мол, что он из крестьян? И еще на рудник сегодня. Обязательно.

- Вместе поедем? - спросил Ворошилов.

- Конечно, вместе, - поторопился с ответом Семен Михайлович, словно извиняясь за свою недавнюю резкость. - Велю седлать.

К этому времени Климент Ефремович обзавелся ужо постоянным конем. Трех сменил - не пришлись по душе. А когда привели ему широкогрудого темно-гнедого крепыша с белыми пролысинами на лбу и меж ноздрей, понял: как раз то, что нужно. Да и кличка оказалась вполне подходящая - Маузер.

И вот теперь ехал бок о бок с Семеном Михайловичем, обгоняя обозников, подремывавших в санях. По привычке напевал себе под нос. Совсем вроде бы тихо, но Буденный услышал, поинтересовался:

- Этот самый... «Интер-национал»? - с трудом произнес он непривычное слово.

- Очень мне по душе эта песня, - ответил Ворошилов. - А вообще-то я ведь с малолетства пение люблю. В настоящий бы театр попасть, хорошие голоса послушать.

- У нас в станице какой дишкант был, аж до слез пробирал, - крутнул головой Семен Михайлович. - А этот «Интернационал»-то, говорят, не наш, французы его сочинили?

- Бойцы Парижской коммуны.

- Гляди как бывает. Вроде совсем чужие люди на чужом языке слова сложили, а они теперь нам в самую пору. Владеть землей имеем право, но паразиты - никогда! Вроде у меня у самого эти слова вырвались.

- У крестьян, у рабочих всех стран интересы общие.

- Оно так, Клим Ефремович. А недавно собрались у меня брательники Леня и Емельян, еще земляки и родственники, которые Дениса знали, четвертого нашего брата. Помянули его добрыми словами. В бою с беляками голову он положил. Ну, посидели в меру, погостевались. Потом Емельян и говорит: «Давайте, братья, заведем песню, которая про нас. Торжественная песня, даже на поминках вполне позволительная». - «Какая это про нас?» - спрашиваю. «А кто был ничем - тот станет всем! Мы вот с Леонидом из ничего вроде бы в офицерья вышли, эскадронами командуем, а ты в таких чинах, что снизу ажник глядеть жутковато, шапка сваливается...» Ну, я сперва возразил, гордость меня заела. Как это, мол, из ничего? Из пустого места, что ли? Семья у нас крестьянская, строгая, справная, сам я унтер-офицер, всеми регалиями отмеченный... Высказался так, жар выпустил и соображаю: а ведь прав брательник-то. Ну, жили с грехом пополам, перебивались из куля в рогожу; ну, дали мне лычки за безупречную службу, за пролитую кровь. В какую цену мне эти лычки-то обошлись? А какой-нибудь дворянский сынок сопливый рука об руку не ударил, однако почета и богатств имел в тысячу раз больше, еще мною же и помыкал. Разве справедливо?.. А теперь я сам не просто генерал, ежели старой меркой мерить, а полный генерал, опять же если по-прежнему. Ни один казак до такой высоты не подымался, даже атаман Платов, а про иногородних и вспоминать нечего.

- Все правильно, - улыбнулся Ворошилов. - «Ин-тернационал»-то спели?

- Не очень чтобы в лад, но все же сыграли. Слова редко кто знает. Но я по другой причине к тебе приступаю. Кто был ничем, тот станет всем, верно? А кто был всем, тот, значит, вались под колеса? Местами вроде бы поменяемся?

- Упрощаешь, Семен Михайлович.

- Это я, чтобы понятней было. Ведь начальственных должностей не шибко много, если по всему народу раскинуть. Хоть на военной службе, хоть в селе, хоть в городе - один начальник на тысячу или даже на десять тысяч. Мы, значит, этих начальников повытряхивали из кресел, сами на те места сядем, а весь остальной народ как же? Был ничем, так ничем и останется? Будет, как прежде, землю пахать, скот пасти, уголек рубить?