На Брест

— В мире царит абсолютное равновесие, и как бы ты ни прыгал в своей чаше, изменить ее вес не удастся, в рамках твоего маленького мирка действие или бездействие приобретают глобальный масштаб, но стоит взглянуть на себя с высоты всего мира, как ты почувствуешь, насколько призрачно и незаметно твое существование. И стоит ли надеяться на «завтра»?.. — старик умолк.

6

Доктор глубоко ощутил весь смысл этих слов, где-то внутри стало легче, мышцы его немного расслабились, и по венам потекла теплая кровь. В этот момент ему захотелось посмотреть на старика, и мужчина, не стесняясь, сделал это, если бы не дорога, он бы рассматривал его гораздо дольше, уставившись без всякого смущения.

Глаза старика были наполнены мудростью и хитростью, как показалось доктору, он оценил их с точки зрения обычного человека, а затем стал изучать как врач.

«Белки белые, как у младенца, — размышлял мужчина, — редко такое встречалось в моей практике, обычно глаза выдают, но в этом случае все наоборот. И почему, интересно, старик говорит о людях так отчужденно? Как будто сам не человек, все „вы да вы… люди“… А сам-то кто?».

Старик в это время сидел прямо и грациозно, будто позировал, позволяя доктору хорошенько себя рассмотреть, давая понять, что снова догадался, о чем сейчас размышляет его попутчик.

После небольшой паузы мужчина вспомнил о чем-то и резко сунул руку во внутренний карман пиджака, на колени ему посыпался хлам: какие-то бумажки, старые фотографии, водительские права, последним полетел пластырь, на котором зеленка выцвела до такой степени, что стала бледно-желтого цвета.

— Ну где же?.. — бормотал доктор себе под нос. — А, вот! Нашел!

Он протянул старику свернутую потрепанную бумажку.

— Что это? — спросил тот, перед тем как развернуть.

— Это рисунок Оле, вот, что она умела.

Старик развернул бумажку и стал рассматривать ее, переворачивая туда-сюда, доктора распирало чувство гордости, будто на бумажке была работа как минимум Пикассо.

— Это воск, — сказал старик, — все слепые рисуют воском, чтобы чувствовать рисунок пальцами.

— Да! — воскликнул доктор.

Я очень долго не мог понять, что она делает, но как-то раз в палате перегорели лампы, и, пока производилась замена, я принес Оле свечи, поставил на подоконник и зажег. Оле определила их по запаху воска и характерному потрескиванию, тут же вскочила и стала щупать все руками. Я потушил свечу, чтобы не обжечь пальцы, и дал ей, потом дал бумагу — это я уже сам догадался, — заметил доктор. — Оле положила ее перед собой и стала тереть свечой, терла долго, пока на бумаге не появился толстый слой воска. Сначала мне это показалось чем-то диким, что она делает? Я не понимал, а еще больше не понимал, откуда она это взяла. Затем она положила остатки свечи под подушку и стала водить пальцем по бумаге. Мне надо было уйти, и я оставил ее ненадолго.

Когда вернулся, Оле протянула мне рисунок, на нем ничего не было видно, только на ощупь удавалось что-то разобрать, и то не совсем понятно, что она пыталась изобразить. Но это было неважно, я радовался, что она наконец-то смогла найти занятие, которое ей интересно. Я стал покупать ей свечи и бумагу, а взамен каждый день получал новые рисунки, все они были одинаковыми — бумага, покрытая слоем воска. Вскоре Оле стала рисовать по ночам, а днем спать — это было очевидно, так как на утреннем обходе все медсестры получали по рисунку.