На будущий год в Москве

– Можете звать меня Гнат, – проговорил тот. – Гнат Соляк.

– Бонд, – пробормотал Лёка. – Джеймс Бонд.

– Кто-нибудь пойдет мимо и увидит очень романтичную картину, – с трудом сохраняя спокойствие, сказал Гнат. – Может, мы отойдем в сторонку хотя бы?

– Чему и кому вы хотите помочь? – жестко спросил Лёка.

– Ну не сейчас! – повысил голос Гнат.

– Сейчас, – сказал Лёка.

И вдруг подал голос Обиванкин.

– А по-моему, – фальцетом сообщил он, – товарищ где-то прав. Может быть, Алексей Анатольевич, нам действительно вернуться на наши места, а уж там обсудить создавшееся положение?

– Вы ненормальный, господин Обиванкин, – сказал Лёка.

И тут они увидели, как потерявшийся в сотне метров позади состав, из которого их выдворили и от которого теперь им виден был лишь неимоверно прямой и длинный частокол горящих окон, дрогнул и поплыл, окошко за окошком пропадая по ту сторону каких-то темных вокзальных пристроек.

– Все, – упавшим голосом сказал Гнат.

– Рассказывайте, – потребовал Лёка.

– Па, мы типа здесь ночуем? – спросил Лэй.

– Не знаю! – рявкнул Лёка. – Помолчи!

Никогда в жизни он не повышал голос на сына. Ни во времена совместной жизни, ни в эти дни. Никогда.

Самое странное, краем сознания отметил Лёка, что Лэй воспринял окрик на редкость нормально. Умолк и, судя по лицу, даже не обиделся.

– Через десять минут парень может прийти в себя, – сказал Гнат. – Мне еще раз его бить?

– Кто вы такой и что вам нужно? – требовательно спросил Лёка.

– Хорошо, – сказал Гнат. – В двух словах. Подробности, если они вас заинтересуют, – потом. Я же ради вас, идиотов… – Он все-таки сдержался, только желваки запрыгали, словно пузыри на болоте. Помолчал. – Вот этот господин, – он мотнул головой в сторону Обиванкина, – в розыске. Как красно-коричневый ракетчик, от которого невесть чего можно ждать. Подробностей не знаю. В приказе было предписание следить за ним и сообщать по команде – но здешние пацаны, я так понимаю, перепугались, что он уйдет за кордон, – и решили действовать, как обычно. То есть по-дубовому. Меня сегодня уволили из… из… одной из силовых структур. Несправедливо. За то, что я не дал девочку убить. Я случайно видел ориентировку и решил им нагадить, а вам помочь. Мое единственное желание – попортить им песню. Портить им все их песни, до каких сумею дотянуться. Вы вполне можете меня использовать и потом выкинуть, как отработанный материал, я не обижусь. Вот и все.

Гнат сам не знал, правда это или нет.

Он не хотел сейчас думать об этом. Разбираться – потом. Он еще сам не понимал, чего хочет. Язык молотил сам по себе – первое, что взбредало в голову; то, что он сказал, вполне могло и впрямь оказаться правдой когда-нибудь потом, вскоре. И потому звучало искренне.

Как и подобает звучать правде.

Лёка помолчал. Оглядел свое воинство. У Обиванкина отвисла челюсть. У Лэя восхищенно горели глаза. Гнат был совершенно спокоен и ждал Лёкиного решения.

– Вы уверены, что пограничнику ничего не грозит? – тихо спросил Лёка. И в этот миг лежащий парнишка шевельнулся и застонал.

– Вот вам ответ, – сказал Гнат. – Что дальше, командир? – В его голосе почти не было издевки.

– Дальше я вас обрадую, – сказал Лёка и посмотрел на часы. – Почему-то я ожидал неприятностей… хотя, конечно, не такого масштаба. Я загодя через Интернет посмотрел на всякий случай пригородные тверские электрички. Последняя клинская – через десять минут. И билеты зайцам контролеры при необходимости продают прямо на ходу, внутри.

– Разумно, – сдержанно одобрил Гнат. – Тогда – ноги в руки!

Лёка нерешительно посмотрел на лежащего пограничника. Тот моргнул и застонал снова.

– Ноги в руки, – согласился Лёка.

И они побежали сквозь наконец-то начавшую падать на них ночь.

Первым, сипя, стал отставать Обиванкин. Здоровенный Гнат, ни слова не говоря, попытался тянуть его за руку, потом – забрать себе тяжело колотящую ученого по боку сумку; тот что-то жалобно заверещал и плотнее прижал свою тяжесть. Пришлось с бега перейти на быстрый шаг.

Впрочем, вот уже и пригородные поезда. Обиванкин, за ним Гнат, а за ними уж, опрометью, и Лэй бросились вдоль по перрону к распахнутой двери последнего вагона.

– Стойте! – крикнул Лёка, бросив мимолетный взгляд на табло указателя. – Эта на Москву, нам в следующую!

Поздно. Ополоумевший, теряющий дыхание Обиванкин, каким-то образом оказавшийся первым – впрочем, понятно, он и был первым с конца, а Лёка пробежал дальше всех, – прыгнул в вагон.

– Папа! – крикнул Лэй, обернулся и, споткнувшись, на глазах у отца едва не упал в щель между перроном и вагоном; короткий, слепящий ужас пролетел сквозь Лёку. В последний момент Соляк подхватил Лэя и буквально на руках втащил в дверь.

Лёка рванул вдогон. Ввалился в тамбур и, задыхаясь, отчаянно крикнул внутрь вагона:

– Назад! Это не та электричка! Она не останавливается в Клину!!!

– Та! – уязвленно прохрипел Обиванкин; он то вздувался, то опадал, точно искусственное легкое. – Та! В Москву!