На чужом поле

Лон взглянула на меня почти с ненавистью.

- Какой ты все-таки!.. Ох, и нашла же себе на свою голову! Да потому, что под дворцом нашего Богоугодного спят в земле прелестные крошки, да, мы их так и зовем: "прелестные крошки", как он их назвал. Спят себе спокойно и видят всякие там приятные сны. Но если кому-то что-то в нашем Богоугодном не понравится, и захочет кто-то поступить как в старину, когда императоры больше года не держались, то Богоугодному придется разбудить своих крошек. И тогда мы все заснем навеки.

Именно такого ответа я и ожидал. Именно это я и сообразил, прочитав надпись на картинке.

- А можно подробнее об этих крошках?

Лон резко встала, вышла из кухни, почти сразу вернулась и бросила на стол сложенную вдвое разноцветную полоску бумаги, напоминающую наши открытки. И опять ушла.

Я взял "открытку". На обложке была изображена копия кухонного плаката с тем же мраморным императором на крыше дворца и риторическим вопросом о выборе, а внутри, на развороте, имелся убористый текст. В тексте прославлялся Корвенсак Сорий Милонд Богоугодный, отмечались заслуги перед обществом величайшего ученого всех времен и народов Хевда Рониса Стриба и сообщалось о том, что атомные детища Стриба покоятся на солидной глубине под императорским дворцом, лежа рядочками в уютных гнездышках и образуя огромный куб со сторонами в два километра. Атомные бомбы назывались именно "прелестными крошками" и находились в полной готовности к употреблению. Читателю ненавязчиво рекомендовалось не искушать судьбу и не затевать ничего против благодетеля Корвенсака Сория Милонда Богоугодного, а в качестве поощрения подобного поведения император от имени правительства и от себя лично обещал не тревожить сон прелестных крошек. В общем, вы мне я вам...

Я не знал, способны ли восемь кубических километров атомных

бомб разнести планету на куски, но склонен был полагать, что способны. В таком случае, Корвенсак Сорий Милонд Богоугодный являлся действительно богоугодным. Другого Стране просто не суждено было иметь. Если эту затею придумал сам император, то он являл собой уникальный экземпляр разумного существа...

Я вертел в руках ужасную открытку, оглушенный открывшейся истиной, и просто не знал, что мне с этой истиной делать.

- Я пошла.

Лон стояла в прихожей в серебристом платье, с этим браслетом

на шее, и вид у нее был знакомо деловитым и скучающим. Человек шел

работать. Хотя и имелась в этой работе своя специфика, но человек

шел работать, и все шли работать; работать, а не бунтовать, и не

устраивать заговоры, и не поднимать восстание. У всех, у всех были яркие плакаты на стенах и яркие открытки на столах, и все шли работать работать, а не бунтовать, потому что всем, конечно, хотелось жить и радоваться жизни, и никому не хотелось пробуждения прелестных крошек, способных превратить планету в яму без стенок и дна.

В пустоту. В ничто.

- Я пошла, - повторила Лон. - Оставайся здесь... Гор. Я скоро.

Хлопнула дверь. Я вышел в прихожую, заглянул в комнату Лон и увидел у окна низкий столик с прозрачной розовой вазой, в которой стояли лиловые цветы с широкими треугольными лепестками, кресло-качалку, застекленный шкафчик с журналами, безделушками и тремя бутылками изящной формы, узкий диван, покрытый бледно-розовым пушистым пледом, стенной шкаф, еще один столик со швейной машинкой и сложенным куском блестящей узорчатой ткани; над машинкой были прикреплены к розовым обоям цветные вырезки из журналов мод. Напротив двери на стене висело высокое зеркало, в котором отражался я. Лицо у меня было растерянное.

Я постоял немного, разглядывая себя, вздохнул и вернулся в комнату, в

которой провел ночь. Подушка и одеяло с дивана были убраны. Раскрытая

синяя книга по-прежнему лежала на столе. Из окна, с высоты восьмого

этажа, открывался ряд таких же стандартных десятиэтажных

параллелепипедов. Дом стоял на холме и улица ныряла в зелень

деревьев. До самого горизонта, терявшегося в белесой дымке, тянулись

городские кварталы, разреженные зелеными островками скверов. Слева