На далеких окраинах

Сквозь клубы пара, извивавшиеся на этом мрачном дне, сверкали блестящие струйки ручья и белелись отдельно разбросанные точки: то были обглоданные начисто и выветрившиеся кости верблюдов и лошадей, сорвавшихся с крутого обрыва. Исковерканные, растрепанные остовы животных виднелись и на склонах ущелья: эти зацепились налету за выдающиеся камни или же засели плотно в узких трещинах.

Сколько веков накоплялись на дне эти печальные останки, красноречивые свидетельства трудностей Ухумского перевала!

Озабоченно брели киргизы около верблюдов и внимательно рассматривали, словно изучали, всякое препятствие, которое попадалось им на пути.

Вот неожиданный поворот. Киргиз сузился до последних пределов возможности. Слева поднимается нависшая, вот-вот, готовая рухнуть скала, справа — сыпучий скат, поросший частым кустарником горного миндаля.

Соразмеряя каждый шаг, словно ощупывая ногами неверную дорогу, ступают тяжелые животные... Прошел один верблюд, прошел другой. Вот еще из-за скалы показывается глупая лохматая голова, вся увешанная яркими кисточками. Мозолистая, длинная нога с двойным копытом осторожно ступает, верблюду кажется, что камень, на который он хочет ступить, пошатнулся... Минута нерешительности. А между тем, переднее животное тянет; волосяной аркан натянулся, как струна, костяной крючок, продетый в ноздри верблюда, режет и рвет ему нос, сзади одобрительно щелкает нагайка, и щелкает с разбором, поражая самые чувствительные места, не прикрытые облезлой шерстью.

Крошечный камешек сорвался откуда-то и покатился вниз; дорогой он зацепил еще несколько таких же голышей, и защелкали они, прыгая между кустами.

С шумом вылетела стая серых горных куропаток, выгнанная из-под корней миндаля этим каменным дождем.

Дрогнул верблюд и заревел с перепуга; нога у него сорвалась, он скользит... Вырвался из ноздрей окровавленный крючок... Несколько голосов тревожно крикнули: «Берегись!»

Громадная масса, обрывая на своем пути камни и кусты, поднимая тучу пыли, быстро сползает все ниже и ниже... Вот и край обрыва. Масса исчезла. Несколько мгновений — глухой удар, словно, далекий пушечный выстрел, доносится со дна ущелья.

— Э-эх! — крикнул киргиз, прижавшись к стене, разинув рот, испуганно глядя вниз сквозь эту пыльную тучу.

Жалобно ревут верблюды, обескураженные участью своего товарища.

Медный котел оторвался от вьюка во время падения, зацепился и висит над обрывом. Ярко блестят в глаза его полированные бока; он близко, а достать невозможно; поди — сунься и сам туда же оборвешься.

Жадными глазами смотрит караван-баши на эту яркую массу, драгоценность кочевой жизни номада.

— Э, атанауззинсигейк! — произносит он свою характерную брань, и караван трогается далее.

Сафар и узбек где-то, за эту ночь, раздобыли себе лошадей; у Сафара конь еще ничего — ездить можно: запален немного и крив на один глаз, а то бы совсем была лошадь; а у узбека и смотреть не на что: чуть плетется на своих разбитых ногах, и всю дорогу хозяин ведет ее в поводу. Прочие двое и таких себе не достали: идут пешком по-прежнему и все держатся около того верблюда, что идет сзади всех почти без вьюка, только продолговатый тюк покачивается у него сбоку и от этого кошемного тюка сильно пахнет кунжутным маслом.

Подъезжал и Сафар к этому тюку, если дорога становилась шире и можно было подъехать с боку; он заглядывал, приподнимая свободно висящий конец кошмы, и ободрительно произносил: «ничего; поправится...»

— Эк, как всего вымазали, — думал про себя Батогов. Он уже с час, как очнулся, и тело его страшно горело. Холодный горный воздух освежил его, и он висел, как в люльке, завернутый в прокопченную кошму, захваченную в селении Сафаром.

Горы оставались мало-помалу сзади, и перед ними развертывались холмистые равнины; в правой стороне сверкала белая, словно покрытая снегом, бесконечная полоса Туз-куль (Соленого озера).

Едва только караван выбрался из горного ущелья, узбек, который и прежде еще выказывал сильное беспокойство, подъехав к Сафару на своем безногом, сказал:

— То не джигит, то сам шайтан был.

— Джигит, — лаконично отвечал Сафар.

— Куда он пропал? Он просто провалился...

— Туда поехал.

И Сафар показал рукой вперед.

— А следы где?

— Там на камнях не видно было...

— Он о двуконь был, и рожи я не успел разглядеть под шапкой...

— Я разглядел кое-что другое...

— Что?

— Эх, кабы не джульбарс, — начал Сафар таким тоном, как будто говорил не с узбеком, а так, раздумывал вслух. — Эх, кабы не джульбарс! А я такой лошади давно уже не видывал, как тот гнедой, что мы у него взяли. — Сафар тронул рукой поверхность тюка с Батоговым, около которого ехал все время. — Он был много лучше наших коней... Да, ну! спотыкайся, собака!

Джигит вытянул плетью свою жалкую лошаденку.

— Да ты к чему все это говоришь?

— О коне-то?

— Ну, да.

— Тот был гнедой, на лбу лысинка, правая задняя, белоножка, тавро — круг, а в кругу вилка...

— Ну?

— А у того джигита в поводу был тоже, конь гнедой, на лбу лысинка, правая нога задняя белая, тавро...

— То-то мне самому показалось...

— А вон и следы, видишь?