На далеких окраинах

По дорожке шагала бог весть откуда появившаяся фигура. Грязная, когда-то белая фуражка была сдвинута на гладко остриженный затылок; китель с металлическими пуговицами обтягивал тощий, сутуловатый стан; красные кожаные шаровары спущены были поверх сапог, порыжелых от пыли и времени; они неуклюже болтались на тонких, длинных ногах и, казалось, мешали им двигаться. Под кителем вовсе не было никакого белья; по крайней мере смуглая, морщинистая шея, и почти на четверть выдающиеся из-под коротких рукавов мохнатые руки были совершенно голы.

— Ба! Господин Перлович, если я не ошибаюсь, занимается хозяйством...

Остзейское происхождение ясно слышалось в говоре нового гостя.

— Каким образом вы изволили пожаловать? — спросил, не оставляя своего дела, хозяин. В голосе его слышалась досада: заметно было, что визит этот не доставляет ему никакого удовольствия.

— Странное приветствие, господин Перлович! Несмотря на наше недавнее знакомство, вы, кажется, предубеждены против меня?

— Нисколько, но...

— Нет, нет, пожалуйста! Я все понимаю... — Гость уставился на Перловича своими большими, оловянными глазами. — Это видно по всему. Вот, например, даже по тому, что вы убираете это вино, не спросив меня: приятно ли это моему пересохшему от этой дьявольской жары горлу

В голове Перловича в эту минуту перебирались способы отделаться от этого гостя; он никак не мог остановиться на удобнейшем.

— Если вам угодно, господин Блюменштант, — начал хозяин, — то...

— Не думаете ли вы, что я нуждаюсь в вашем вине?!

Горбатый нос гостя побагровел, из-под седых усов пахнуло спиртом.

— Вы ошибаетесь!

— Но, позвольте же, однако...

— Дайте мне высказать.

Блюменштант тяжело опустился на ступени террасы.

— Я к вам пришел, — начал он, роясь во фруктах, — с тем, чтобы предложить вам весьма выгодную для вас, конечно, сделку.

Перлович начал заинтересовываться.

— Я долго обдумывал это, прежде чем решился, — продолжал Блюменштант, — и вот результаты моих размышлений. К черту службу!.. Там меня оценить не умели. Надо подумать о себе, о своей, так сказать, личной выгоде и, понятно, о выгоде общества; ибо, я в этом убежден, из совокупности индивидуальных выгод составляется выгода коллективная... Вы меня понимаете?

Он положил в стакан кусок льда и долил его до краев красным вином.

— Но это все общие места,  мы теперь перейдем к частным явлениям... Я, лично я, капитан Блюменштант, желаю заняться частным, полезным для себя и для других делом.

— Это все прекрасно, — перебил Перлович, — но что ж тут может касаться до меня?

— До вас?! Все, т.е. не то, чтобы все, но, по моему разумению, как раз половина.

Перлович недоумевал.

— Я поясню мою мысль... Соединим наши усилия. У вас — капитал, у меня — голова, руки (он сжал кулаки и поднес их к самому лицу хозяина; тот невольно отшатнулся) и необъятный запас житейской опытности.

Багровое лицо капитана разгорелось еще более; он торжественно выпил свой стакан и снова долил его до краев.

Перлович не ожидал этого предложения.

— Позвольте вас просить, почтенный капитан, подождать меня несколько минут.

— Пожалуйста, не стесняйтесь; велите только подать еще немного льда.

Перлович исчез.

Прошло минут пять — его еще не было; прошло четверть часа — Блюменштант все еще сидел один над своим стаканом.

Наконец, ему надоело ждать; он порывисто встал, шагнул раза два и пошатнулся. Вершины тополей заколыхались у него в глазах, песчаная дорожка показалась ему ковром, который кто-то из шалости хотел вырвать у него из-под ног. Старик садовник подходил к нему, прыгая, кувыркаясь и ухмыляясь своим беззубым ртом. «Эк нарезался, — подумал про него Блюменштант, — ведь вот мусульманин, а не устоял от искушения, выпил... да, выпил...»

Капитан сел на прежнее место и опустил усатое лицо на грудь. Долго он сидел в таком положении; потом начал шарить вокруг себя руками, шарил долго, пока не схватился за кисти вышитой подушки; с усилием, словно в ней было десять пудов, подтянул он ее к себе, запрокинулся назад всем корпусом и вытянул ноги.

Старик-сарт робко подошел к нему и заглянул в лицо. Глаза капитана были закрыты; из-под седых усов вырывалось тяжелое, порывистое дыхание. Он спал.

— Хозяин уехал, — начал садовник. — Хозяин совсем уехал в город, — произнес он громче, наклонившись к самому уху спящего.

— Карамболь по красному!.. Хлоп!..

Сарт в испуге отскочил и сплюнул в сторону.

— Заснул пьяный кабан, — произнес он по-татарски, сплюнув еще раз, и выругался.

В воздухе стало прохладно. Тени в саду стали синеватее и гуще; в углах и внутри комнат совсем стемнело. Вершины тополей и карагачей ярко зарумянились; над прудом и арками подымался белый пар. Тучи комаров с тихим звоном заносились в вечернем воздухе. Два длинноногих аиста, мелькнув красными пятнами на небе, пронеслись над садом. До слуха доносился жалобный, зазывающий крик: это муллы, стоя на крышах своих мечетей, зажав уши и обратив свои лица к востоку, призывали правоверных творить вечерний намаз (молитвы).