На дальнем прииске

Последний раз Петька засыпался на краже бумажника в автобусе (бумажник был из хорошей серой кожи, а в нем всего-навсего тридцать один рубль с копейками). Вместо привычной 162-й статьи (мелкое воровство) Петьке вдруг припаяли «уголовную деятельность», дали десять лет и отправили на Колыму. Это было в тридцать седьмом году.

Месяц с лишним везли его в теплушке через всю страну, потом Петька долго торчал в ожидании парохода на пересылке под Владивостоком и чуть не подох там от кровавого поноса.

На пересылке он наслышался фантастических рассказов про Колыму. Гребут там золото лопатами, морозы стоят такие, что за ночь волосы к стенам примерзают, денег — куры не клюют, ни черта работать не будешь, все равно тысячу рублей отвалят, ну а если мало-мало шевелиться, пять тысяч огребешь. Еще болеют там странными болезнями: ноги и руки распухают и делаются как бревна. Одно плохо — баб нет. Кто проклинал эту Колыму, кто жалел, что покинул, — не разберешь, что к чему.

На пересылке Петька впервые увидел море. Оно было ярко-синее, огромное. Петька часами глядел на него, ветер приносил иногда свежий, терпкий запах водорослей. Была у Петьки всю жизнь мечта: поехать в Крым, посмотреть на это хваленое море, но то за решетку попадет, то деньги с товарищами пропьет. Теперь же море лежало перед ним близкое и в то же время недосягаемое. Оно очаровывало его.

От того, как везли на пароходе, кроме вонючего жаркого трюма и мерного шума машин, Петька ничего не запомнил, его сильно укачивало. С палубы при высадке, дожидаясь своей очереди сесть в катер, Петька, позеленевший от морской болезни, разглядывал свинцовое Охотское море, бухту, окруженную голыми угрюмыми скалами. Было ветрено, сумрачно и холодно. От вида обрывистого, враждебного берега ему стало тоскливо: отсюда не убежишь.

Работать Петьку отправили на золотой прииск. Он посмотрел на бесконечные безымянные сопки с чахлой растительностью, на серые отвалы отработанной земли и опять сказал себе: «Не убежишь!»

Бежать, как узнал он впоследствии, было и вправду невозможно: на тысячи километров бездорожье, тайга, сопки, болота. Для побега нужны были карта, компас, оружие, большой запас продуктов и хорошие документы, и то неизвестно, дойдешь ли. Говорили, что в якутских селениях всех тщательно проверяют. Никто из старых лагерников не слыхал об удачном побеге. Обычно беглецов (если у кого-то хватало дурости идти в побег) расстреливали, когда ловили, или они сами являлись в лагерь, отказавшись от этой затеи.

Петька-Чума жил на прииске так, как привык жить в других лагерях: отлынивал от работы, дулся в карты, крал все, что подвертывалось под руки, — если попадался, был бит. Работа была адская: кайлили веками смерзшуюся землю, насыпали ее в тачки и гоняли их к промприбору. Два раза в сутки с промприборов снимали золото, под ногами самородков тоже валялось немало. Петьку, как и остальных заключенных, золото не интересовало. Слишком его здесь было много и не представляло оно никакой цены: на хлеб его не намажешь и не съешь.

Зимой стояли такие морозы, что плевок замерзал на лету. Кормили плохо: баланда да каша перловая, в пургу и вовсе машины доставляли продукты с перебоями, так что и без хлеба и без каши часто сидели. «Контрики» — те совсем загибались. В общем, как и земля, жизнь была здесь дикая, грубая и скудная.

Петька начал «доходить». Ноги сделались как тумбы и покрылись черными пятнами, зубы крошились и выпадали. Уже многих, приехавших вместе с Петькой, стащили на кладбище под сопкой. Но, видно, не такой смертью суждено было Петьке умирать.

С последним этапом приехал Петькин знакомый по бамовскому лагерю. Вместе они сидели там в изоляторе за отказ работать. Знакомый был старый вор по прозвищу Бешеный. У Бешеного были широкие и крепкие, как камень, скулы, не по росту длинные руки чудовищной силы. В воровском мире он был человек известный, и кайлить землю лагерное начальство его, конечно, не послало. Он благосклонно согласился быть бригадиром. Встретив Петьку-Чуму на разводе, Бешеный снизошел до того, что узнал его. Вспомнили бамовский лагерь, общих знакомых. Бешеный взял Петьку в свою бригаду. Петька стал «шестеркой», прислужником — на что еще мог годиться «сявка»? У бригадира рука была тяжелая, и на расправу он был крут. Но Петька теперь был сыт (не в обычае старого вора есть одному), а также обеспечен махоркой. Имел Петька возможность теперь чаще, чем раньше, перекинуться в карты, а иной раз и спирту глотнуть.

Бешеный заставлял свою бригаду вкалывать, но нормы были чудовищными, выполнить их было невозможно. Тогда гормастер, тоже блатной, брал проценты у соседней бригады. Там работали «контрики», почти все в очках, им было все равно, по мнению лагерного начальства и жуликов: одна была дорога — лежать под сопкой. Так что зачем им эти проценты?