На дальних подступах

Вспоминая, как мы служили в те годы, удивляешься, до чего же все-таки быстро, в течение считанных лет, в этих трудных условиях полуфронтовой жизни была, наконец, организована береговая оборона и упорядочена боевая служба на фортах. Нас прислали на форты с очень сложной задачей: укрепить кадры краскомов, воссоздать, точнее, заново построить военную организацию крепости, которая формировалась веками, а разорена была в каких-нибудь два-три месяца вместе с рухнувшим царским строем. По силам ли это нам, во всех отношениях полуграмотным юношам, с избытком обладавшим не знаниями, а лишь революционным энтузиазмом? Порой казалось, что не по силам. Надо было учиться и переучиваться. Но у кого?

Старые офицеры относились к нам по-разному. Одни не могли учить, потому что сами пришли из армии и плохо разбирались в морской артиллерии и крепостном деле. Другие не хотели учить, они в лучшем случае равнодушно поглядывали на то, как беспомощно мы барахтаемся, и выжидали, чего же добьются эти недоучки из рабочих и крестьян. Третьи относились просто враждебно, как, например, командир дивизиона Мошарский, сменивший очень доброжелательного Селицкого. Мошарский терпеть не мог краскомов и рад был случаю насолить любому из нас. Рассчитывать приходилось прежде всего на самих себя, на самостоятельную работу с учебниками и наставлениями, на опыт старослужащих солдат и младших командиров, всегда готовых помочь своему краскому.

Но старослужащих становилось все меньше: с 1924 года, когда началась «реформа Фрунзе» — упорядочение жизни армии и флота, переводимых на мирные рельсы, старослужащих увольняли в запас, призывая новый контингент. Состав армии менялся. Учиться, заимствовать опыт не у кого, зато поддержка молодых новобранцев нам была гарантирована во всем. Молодой красноармеец и краснофлотец охотно поддерживали своих красных командиров, что помогало нам переносить всякие невзгоды и обиды.

Мне запомнился поразительный случай, и жестокий, и вместе с тем трогательный. Это произошло зимой, после моего возвращения из долгой поездки за Пермь, на север, куда группу молодых краскомов посылали отбирать для крепости призывников.

Больше месяца мы жили в Усолье, принимая новобранцев. Глушь невероятная, на местном базаре охотники на диво нам продавали живых медвежат; на призывной пункт приходили здоровенные парни в лаптях, в домотканых штанах и армяках с острыми топорами за пестрым кушаком и с огромными, на пуд черных сухарей, мешками за спиной. Из дальних деревень они добирались до Усолья за месяц, а то и больше. В артиллерию по старой традиции брали только рослых и очень сильных людей — не мудрено: на форту Первомайском, например, все еще стояли одиннадцатидюймовые мортиры, снаряды которых весили до пятнадцати пудов; никто из призывников Усолья не был нами забракован, хотя все они были неграмотными и казались попросту дикими: когда тысячу мобилизованных для Кронштадта новобранцев мы перевезли на колесном пароходике через Каму к железнодорожной станции, выяснилось, что все они впервые увидели рельсы, вагоны и паровоз. Но служили эти ребята отлично. Именно эти богатыри из глухомани, обучаемые на фортах не только азам артиллерийского дела, но и грамоте, с полным сознанием поддерживали нас, красных командиров. Для них долголетняя военная служба превратилась тогда в подлинную школу жизни и культуры.

Так вот, когда я вернулся в крепость с пополнением, меня назначили командиром нового взвода на батарею шестидюймовых пушек системы Канэ, расположенную на форту шестом Северном. Батареей командовал Аксель Александрович Петерсон, строгий, но хороший человек, уходивший с личным составом на зиму в Кронштадт и готовый захватить туда с собой и меня. Но командир дивизиона Мошарский считал, что краскомов надо держать в черном теле. Он приказал оставить меня с дежурным взводом на льду на вторую зиму. Единственное, чего мне удалось с помощью Петерсона добиться, это перевода в мой новый взвод все того же Пацева в качестве помощника командира. Не знаю, как бы я справился без него с обучением молодых и неопытных красноармейцев и с организацией на незнакомом форту караульной и пограничной службы.

В Кронштадте, в маленькой шестиметровой комнатке при кухне, ютилась моя жена, переехавшая из Ленинграда. Я получал в месяц девятнадцать рублей, шесть из них платил за комнатку, три за мешок картошки для жены, и на остальные десять она должна была жить. Себе я не брал ни копейки: махорка казенная, портянки казенные, потребностей никаких. Кроме, пожалуй, одной: хоть раз в месяц уволиться на берег в Кронштадт. Но Петерсон не вправе был разрешить увольнение, только Мошарский. А тот отказывал.

Весь взвод мне явно сочувствовал — солдат, конечно, всегда все знает про командира и его беды. Прошло два месяца бесплодной борьбы с Мошарским, как вдруг по каким-то причинам на одни сутки его заменил Петерсон, тотчас разрешивший мне увольнение на одну январскую ночь.