На день погребения моего

Они нашли капитана рыболовного судна, который согласился взять их на Корфу, когда поплывет туда в следующий раз, и высадить в городе. Северный ветер подул с гор, раздражая пролив барашками волн в и так уже полной опасностей пучине, они держали курс на юг по каналу, ветер по левому борту. Риф, вовсе на моряк, проводил время, блюя, часто — на ветер, потому что ему было всё равно или потому что он не мог ждать. Когда они находились с подветренной стороны от Пантократораса, ветер утих, и спустя час они, наконец, оказались в безопасности в городе Корфу, где первое, что они сделали — пошли в Церковь Святого Спиридиона, святого покровителя острова, поставили свечки и выразили благодарность.

Они провели там остаток зимы, встретили весну и сияющий солнечный свет, и вышли на главную эспланаду, где шла игра в крокет с командой гостей XI из Лефкаса, все — в белом, представить себе нельзя тьму или кровь, пока идет игра во всем ее блаженстве... Любица кричала с простотой ребенка, проводящего жизнь в дороге, каждый раз, когда бита соприкасалась с мячом. В конце игры, в которой Риф очень мало что мог понять, в том числе — кто выиграл, команда Лефкаса подарила каждому представителю команды соперников салями с острым перцем, которой славился остров.

Скрываясь за каждым существенным высказыванием в мире, Сострадательный теперь предпринимал меры, чтобы восстановить связь с Яшмин. Словно задание на Балканах не было связано с тайными Австрийскими минными заграждениями, а предназначалось для того, чтобы Киприан стал невестой ночи, а Любица родилась во время сбора урожая роз, и Риф с Яшмин в безопасности привезли ее на Корфу – таким образом они успешно выполнили «настоящую» миссию, для которой всё, включая мины, было тем, что Сострадательный любил называть метафорой — однажды, когда они с Любицей сидели в кафе на Эспланаде, увидели Оберона Хафкорта, он с бутылкой имбирного пива выскочил из фиакра, словно у него было назначено свидание...Внучка заметила его первой, узнав лошадь, у которой, как и у остальных лошадей здесь, была соломенная шляпа с дырками для ушей.

   Церемонно поцеловавшись со всеми, Хафкорт сел.

  — Но что ты делаешь на Корфу? — спросила Яшмин, смущенно улыбаясь.

  — Жду тебя, — он протянул ей потрепанный кусок зеленоватого картона.

  — Моя открытка. Ты правда ее получил?

—  Один из Русских, регулярно читающих всю мою почту со дня моего прибытия в Кашгар, счел это более важным, чем что-либо, что могло бы мне написать Правительство Ее Величества. Немедленно мне телеграфировали.

   Она написала: «Надеемся достичь Адриатики».

— Значит, это здесь или в Дураццо, но Дураццо в последнее время превратилось в казус белли, кто-то вошел в транс и призвал старые силы интуиции, видишь ли, а Корфу подходит.

— О, а это всё, — обводя рукой Парижские аркады, лиственный и многоводный рай, —  никак с этим не связано.

Они сидели и пили узо в сумерках. В старом Венецианском форте выстрелила вечерняя пушка. Бриз шевелил кипарисы и оливы, туда-сюда прогуливались Корфиоты.

 — Я вижу вас снова, — сказал он, — хотя думал, что это будет одно из тех мгновений, когда предаешь себя в руки судьбы, когда гарантирован неприятный результат. Но я всё равно ждал этого момента.

Они не виделись примерно с 1900 года. Какими бы ни оказались ее чувства, ее собственные им не столько противоречили, сколько расширяли их. Ее любовь к Любице была непроницаема и нераздельна, как первоначальное число, значит, другие любови нужно пересчитать соответствующим образом.

Что касается Хафкорта,

— Я — не тот, кем был, — сказал он. — Там я был слугой алчности и силы. Дворецким. Кондитером. И всё это время верил, что я —  кадровый военный. Единственная любовь, которую они мне позволяли, была неотличима от коммерции. Они разрушали меня, а я об этом не знал.

  — Ты отказался от чина?

  — Еще лучше. Я сбежал.

  — Отец!

— Более того, — продолжил он с какой-то жизнерадостной инерцией безмятежности, — они думают, что я мертв. С помощью своего российского коллеги Володи я веду безбедное существование благодаря торговле яшмой, минерал — твой тезка, моя дорогая, ему предначертано судьбой однажды стать легендой. Возможно, ты думаешь обо мне, как о человеке, сорвавшем банк в Монте-Карло. И...

  —  О, я знала, что будет что-то еще.

   Ее охватила уверенность, что он погряз в какой-то интрижке с женщиной.

   Словно прочитав мысли дочери, старый ренегат воскликнул:

  —  О боже, а вот и она, как раз, когда о ней речь!

Яшмин оглянулась и увидела, что к ним приближается по эспланаде, отбрасывая тень на фоне заката, миниатюрная Азиатка в белом, машущая им рукой.

—  Нас познакомил тот Американский парень, доставивший твое письмо в Кашгар. Наткнулся на него в прошлом году в Константинополе, был барменом. И там была Умеки. Да, мой маленький японский баклажанчик.