На десерт

«Соглядатай праздный» — так о себе писал С.А.Есенин. Ну, а что же автор «Проконтры»? Уроженец 1936 года — к двадцати двум годам автор преодолел такой насыщенный событийностью путь, что только схватись за уцелевшую голову. И не соглядатаем, тем паче праздным, а чаще всего прямым участником очень неординарных событий, перемещений и встреч, что способствует и запоминанию их, и анализу.

Так вот и пришёл забубённый и закоренелый вражонок, но уже бывший уголовный элемент, пролетарий и солдат к мысли: а с какой бы стати мне не сделаться писателем? Опять же по Есенину:»Всю душу выплесну в слова». Ну, а каким быть в писательстве — было известно молодому соискателю писательского звания. А вот каким не следует быть нипочём? С такой целью и поглощал автор тома классиков соцреализма: Катаева, Гладкова. Фадеева, Полевого, Кочетова, Бабаевского, Софронова, Грибачёва, Корнейчука… И тьмы других, о которых и теперь, и никогда не будет больше ни слуху, ни духу, которых не приняли даже унитазы и даже раскурочники махры на завалинках, в зонах и на лесосеках.

А почти тогда же, в 1956 году, как распростился автор с армией, из мест заключения возвернулась святая и солнечная его бабушка, жена расстрелянного наркома. Вот какое носила бабушка ФИО: Констанция Викентьевна Дмоховская. Так при таких-то данных разве могла трибунальская «тройка» (где ты, Гоголь: «Ах, тройка, птица-тройка! У какого ещё народа…») — так при таких-то данных разве могла «тройка» вынести иной приговор, кроме как: «Польская шпионка и террористка».? Не могла, и от звонка почти до звонка, к которому Советская власть отрезала провод, отбывала бабушка срок в каторжном лагере. И наблюдая меня за чтением романов В.Кочетова, главного редактора вдрызг идеологического журнала «Октябрь», говорила моя бабушка:

— У тебя лицо сейчас — как у кота, который вынужден срать в ящике с гвоздями.

Играя мышцами, мэр Москвы Лужков, осчастливливая москвичей, сулит, что скоро над Москвой будут разгоняться все тучи, пусть даже множественные недруги и хулители мэра пускают про него стишок:

Мы не сеем, мы не пашем,

Мы валяем дурака:

С колокольни … машем,

Разгоняя облака!

Остановитесь, Лужков. Оставьте сколько-нибудь облачности.. Потому как на одном из облаков сидит моя бабушка и, вглядываясь в меня, тысячами страниц читающего уже не соцреалистов, а нынешних беллетристов и белллетристуний, говорит:

— А знаешь, теперь у тебя лицо не как у кота, который вынужден срать в ящике с гвоздями. У тебя теперь лицо — как у собаки, которая вынуждена срать на местности, в три слоя усранной котами.

Это чудовищно, что ныне являет из себя беллетристика, особенно дамская. Полчища лиц женского пола обрушились теперь на романистику, от некротических старушек до юниц с не вполне еще установившимися менструальными циклами. Да ведь и в нормальные-то времена — чему свидетельство вся история мировой литературы? На пятьдесят НАСТОЯЩИХ писателей-мужчин едва наскребётся по мировым сусекам одна женщина. Так было и так будет всегда. И почти уж век назад отображалось оно Сашей Чёрным, а читается оно — как сугубо нынешнее:

Дамочка, сидя на ветке,

Пикала:- Милые детки!

Солнышко чмокнуло кустик,

Птичка оправила бюстик

И, обнимая ромашку,

Кушает манную кашку…

..Вдруг прозвенел голосочек:

— Сколько напикала строчек?

Точно так забабахала свой роман некто Ольга Славникова, она и чего-то лауреат, и номинант, и влиятельный член жюри по увенчанию литературными премиями, и мэтр по преподаванию в Литературном институте, ГД Е УЧАТ У НАС НА ПИСАТЕЛЕЙ. И в этом ходульном романе-пудовичке, помимо всего прочего, самолет оставляет за собой в небе КОНВЕРСИОННЫЙ след. Но что же такое конверсия, дорогая словосучильщица? Конверсия — это когда оборонный завод по выпуску шин для истребителей переходит на изготовление презервативов из того же самого сырья. Тогда как ВСЕ САМОЛЕТЫ МИРА оставляют за собою в небе исключительно ИНВЕРСИОННЫЙ СЛЕД.

На какой читательский интеллект рассчитаны эти книжки? А, подпустив чуть украинизмов — на интеллект двух дивчин, которые в зоосаду длительно восхищаются попугаем породы гиацинтовый ара:

— Какесенька птыця! Яки пёрышки гарны! Яки глазки блестючи!

И попугай, которому в смерть надоели эти ахи, вдруг орёт:

— Уканали, мокрощёлки! Пошли на хуй отсюда!

На что, шарахнувшись, извиняющесь отвечают дивчины:

— Звиняйте, дядьку! Мы думку имели: вы — птыця.