На диете

Творческий зуд становился невыносимым, но я попросту разучилась связывать слова в предложения без допинга. Сядь, Барбара. Сейчас бы закурить. Пальцы нащупали телефон. Задам несколько вопросов Фрэнклину. Где он? В Спрингфилде? Ну да, как же. Объезжает кобылу с белым хвостом. Небольшое деловое совещание для двоих. Выставить себя одуревшей от ревности дурой? Не дождетесь, милые Фрэнки и Эшли.

Я села за компьютер и быстро набрала заголовок: “ЛЮСИНДА ПЭЙН”. План дальнейших действий созрел сам собой. За ночь напишу статью, утром заброшу ее в редакцию и загляну в контору Фрэнклина – сообщить его служащим о смерти их клиентки, миссис Пэйн. А заодно ненавязчиво пошарю в бумагах.

Только во втором часу ночи я рухнула в постель. Измочаленная, словно по мне промчался табун лошадей на шипованных подковах. Сон никак не шел, я металась по кровати, а в голове пульсировало: “Сукин сын, Фрэнклин, сукин ты сын!”

Через полчаса я снова сидела за компьютером, разбирая заметки для будущих статей. Но одна мысль так и не выходила из головы: почему Фрэнклин скрыл от Пэйна правду? К четырем часам буквы на экране заплясали тарантеллу. Я выключила компьютер и еще долго сидела, опустошенная, глядя на погасший монитор.

Помню, меня всегда поражала одна вещь. Как это алкоголики чувствуют, что “допились до ручки”? Много лет назад я делала репортаж о женщинах-алкоголичках. Так вот, каждая из “завязавших” абсолютно точно называла день и час, когда ее озарило – все, хватит.

Тогда я с ними не спорила, но в глубине души сомневалась. Неужели нечто подобное можно осознать столь ясно? Зря сомневалась. Однажды для любого из нас наступает миг откровения. Мама умерла. Сара-Джейн тоже. Фрэнклин жив, но и он не вернется. И даже Барбары Аверс больше нет, потому что такой, как прежде, я не буду уже никогда. Настал час похоронить мертвых и вернуться к живым.

Решительно оторвавшись от кресла, я поднялась на чердак и начала сносить одежду Сары-Джейн в спальню. Когда сходила туда в пятый раз, ноги отказались служить, зато наверху не осталось ни единого шарфика. Едва переведя дух, я все перемерила, бросая на ковер вещь за вещью, и скоро по колено утопала в шелках и муарах.

Шкафы по-прежнему ломились от моей прежней одежды, хотя вот уже несколько месяцев я не могла в нее втиснуться. Одеваясь поутру, я бегала на чердак. Но сколько себя ни обманывай, именно гардероб подруги мог теперь выручить меня, а собственные тряпки давно уже сделались чем-то призрачным и нереальным.

В тот достопамятный день, когда на мне впервые не сошлась молния ее платья, я едва не лишилась сознания. Впрочем, быстро нашла объяснение – наверняка эту вещь Сара-Джейн купила для встречи выпускников. По такому поводу она неизменно садилась на жестокую диету и сильно худела.

Я давно уже не представляла, какой размер ношу, потому что Сара-Джейн всегда выпарывала из швов предательские этикетки. Началось это еще в пятом классе. Одна девчонка забралась тогда в ее шкафчик и раструбила по всей школе, какой размер носит моя подруга. Как-то я спросила Сару-Джейн:

– Если стесняешься своего размера, почему бы не похудеть?

– Не стесняюсь я, – возразила она. – Вполне себе нравлюсь, но терпеть не могу, когда кто-то сплетничает о моем весе и допытывается, почему я его не сброшу.

С тех пор я никогда больше не касалась этой темы. И вот вещи Сары-Джейн становились мне малы.

Целый час я провела перед зеркалом, примеряя одежду и изучая свое отражение. Сара-Джейн обожала пестрые узоры и оборки, в которых я выглядела совершенно по-дурацки. Ее любимые цвета – бежевый, персиковый, бледно-голубой – превращали меня в блеклую моль. Но я носила все это. Почему? В память об ушедшей подруге? Или в наказание?

Я вяло высвободилась из последнего платья – темно-синего, с большим отложным воротником, точь-в-точь детский матросский костюмчик – и осталась с зеркалом один на один.

Значит, вот какая ты, Барбара... Привет. Это все еще ты? Безвольно повисшие руки скрывали сантиметров десять, а то и пятнадцать на боках и бедрах. Чтобы быть предельно честной, я развела руки в стороны. Итак, раз, два, начали! Веки опухли, глаза превратились в щелочки – это ладно, последствия попойки и недосыпа. Толстые щеки плавно перетекают в два с половиной яруса подбородков. Так, идем дальше. Мощные плечи, бычий загривок. По предплечьям гуляют волны рыхлой плоти. Нежные локти по-прежнему изящны, а вот запястья стали мясистыми и одутловатыми. Пальцы-обрубки.

Руки затекли. Я уронила их и повернулась боком. Это что, мой живот? Немедленно втянуть. Я напрягла мышцы до черноты в глазах, но безрезультатно. Грудь, и прежде весьма скромная, не стала пышнее, только отвисла и сплющилась двумя сдутыми воздушными шариками. Туловище казалось одинаково бесформенным что спереди, что сзади. А бедра... Не бедра, а победный гимн необузданной плоти. Где-то среди этого буйства теряются впадины коленных чашечек. Толстые икры. Заплывшие щиколотки. Но есть же во мне хоть что-то привлекательное?..