На дне Одессы

Какой ужас! Она сегодня узнала, что она — ниже этой собаки, что собака имеет право на ласку, имеет право находиться в этой толпе, не внушая ни в ком протеста и презрения, а она — человек с душою, нервами — не имеет права.

Она бежала и слышала за собой ужасное шипение толпы:

— Проститутка! Падшая!

— Падшая, падшая! — шумели воробьи.

— Падшая! — грохотали на мостовой колеса и звенели копыта.

— Падшая! — трубили рожки кондукторов.

Добежав до Соборной площади, она упала на скамью и зарыдала.

Она рыдала, а вокруг звучал веселый смех, щебетали воробьи и мимо текла разряженная, жизнерадостная толпа и никому не было дела до ее слез, горя и обиды…

XXVII

SCHIFFSKARTE

Подожди немного, Отдохнешь и ты…

Гёте.

На шестой день после увоза Бети в больницу, Антонина Ивановна позвала Надю, показала ей тяжелое письмо, покрытое разноцветными марками и печатями, и спросила:

— Ты, кажется, дружила с Бетей?

— Да.

— Это письмо для нее.

— Не из Нью-Йорка ли?! — вскрикнула Надя.

— Да. А почему ты знаешь?

— Как же не знать, когда Бетя, почитай, каждый день ждала оттуда письма от брата.

— Так надо отнести ей в больницу. Может быть, ты отнесешь?

— С удовольствием, — радостно ответила Надя. — Можно сейчас?

— Можно, — и она вручила ей письмо.

Надя помчалась к себе одеваться. Она одевалась и думала: "Вот обрадуется Бетя".

Бедняжка! Надя вспомнила, как в последние дни она только говорила о Нью-Йорке и брате.

Брат Самуил был единственным человеком из всей их многочисленной семьи, оставшимся в живых, и она была сильно привязана к нему. А многомного лет она не видала его. С тех пор, как после погрома в Одессе при генерале Коцебу, он почти мальчиком эмигрировал вместе с несколькими еврейскими семействами в Америку. В Америке он поступил на выучку к одесситу-портному и мало-помалу выкарабкался в люди. Он женился затем, взял за женой достаточно денег, обзавелся на центральной улице Нью-Йорка шикарной портняжеской мастерской и обшивал нью-йоркскую золотую молодежь.

Десять лет Бетя не получала от него никаких известий. Она уже думала, что он умер. И только в позапрошлом году, наконец, он дал знать ей о своем существовании нежным письмом с приложением 7 долларов. Бетя в то время работала на табачной фабрике. Самуил извинился за долгое молчание и объяснил его тем, что, во-первых — все эти 10 лет он работал, как вол, ночей не спал и боролся с нуждой, и во-вторых, что насилу отыскал ее адрес. В заключение он просил ее немедленно подтвердить получение его письма и написать о своем житье-бытье.

Восторгу и радости Бети не было конца. Она немедленно ответила. Письмо ее вышло мрачным и тяжелым. Она рассказала ему, что положение ее — убийственное, что она работает в табачной фабрике в папиросном отделении, что ей приходится сильно напрягать и без того слабую грудь, что легкие ее засорены табачной пылью, что у нее показалась горлом кровь и, что денег — 8 руб., которые она зарабатывает — еле хватает на нее и бабушку, с которой она живет на краю города у одного сапожника. Коснувшись бабушки, Бетя сообщила, что та вот уже три месяца, как перестала ходить на базар и продавать свои лимоны, так как у нее сильно распухли ноги.

Брат не заставил долго ждать ответа. В новом письме он выразил ей свое соболезнование, велел кланяться бабушке. "Скажи ей, — писал он, — что ее Самуил не забыл еще, как она качала его на руках и кормила сахарными бубличками", пообещал взять ее в ближайшем будущем, как только он покончит с одним делом (каким — он не писал) к себе в Нью-Йорк и приложил опять 5 долларов на лечение бабушки.

"Ты у меня, дорогая, славная Бетичка, единственная сестра моя, — писал он, — отдохнешь, поправишься и мы заживем так хорошо. А я, — ты слышала? — женат, и давно. У меня даже пятеро детей. Скоро ты получишь нашу "группу"".

Восторгу и радости Бети опять не было конца. Она, как безумная, целовала письмо и много-много плакала.

Бетя стала терпеливо ждать. Но брат почему-то на этот раз заставлял себя ждать долго.

Прошло лето, настала зима. Перед решетчатыми окнами фабрики Бети навалило большие горы снегу. А он все медлил.